— Погоди ты. Что здесь вообще произошло? Байша заснула с сигаретой, ковер загорелся, огонь перекинулся через стену в погреб, на оливковое масло и вино, раствор поплыл и дом рухнул?

— Байша давно переехала ко мне, — сказал он, ежась от налетевшего с реки ветра. — Вместе со всеми своими подушками. Дом сгорел в тот же день, как его выставили на торги. Твоя сестра уехала за неделю до этого. Так что считай, что здесь никого не было.

— Скорее я поверю, что служанка прокралась сюда за выпивкой, чем в то, что дом загорелся сам собой, облившись бензином, как каунасский студент на аллее Свободы, — говоря это, я водил рукой по слою холодной золы и вдруг почувствовал под пальцами что-то твердое, бренчащее, потянул за цепочку и увидел связку железных орехов, черную от сажи.

Это были бубенцы бадага, чудом уцелевшие, наверное, их прикрыло парадной дверью, обшитой стальным листом. А может быть, за них заступились демоны огня и грозы. Где-то я читал — у Фрезера, что ли? — про то, что в племени тесо человек, опаленный огнем или молнией, надевает такие штуки на запястья и лодыжки и ходит по деревне, когда собирается дождь. Следом шествуют все члены его семьи, отгоняя демонов звоном и дребезжанием. Смешно, что бубенцы нашлись, а вот шествовать за мной некому, хотя я сижу тут опаленный огнем.

— Твоя беда в том, что тебя заводит только запретное или непонятное, — услышал я. Ли направился к машине, сильно хромая, и его голос сразу же отнесло ветром. — ...Табу или тотем.

— Смотри, что я нашел! Уцелел твой подарок! — я поднял связку над головой, но он не обернулся.

— ...когда ты после долгих стараний находишь тайник, то выгребаешь его дочиста, — донеслось до меня, — а надо ведь оставлять...

— Эй, погоди, я не слышу! — я поднялся и пошел к нему, но Ли уже захлопнул дверцу, постучал шофера по спине, и тот медленно тронул машину вдоль переулка.

* * *

All of old. Nothing else ever. Ever tried. Ever failed.

No matter. Try again. Fail again. Fail better.

Два дня назад я проснулся в безвременье, вспомнил, что видел во сне белого павлина, и вдруг понял, что уже лето. В прошлом году — в первые дни мая, как теперь — мы шлялись по городу с Душаном, он внезапно позвонил и позвал меня выпить коньяку по старой памяти. Выпить нам хотелось непременно из фляжки где-нибудь на траве, но мы, как назло, забрели в Эстефанию — пришлось зайти на территорию госпиталя и скрыться в кустах, под пробковым дубом. Разговаривать мы почти не могли, потому что павлины, которых больница содержала в проволочном загоне, кричали дурными голосами и гоняли по клетке своего собрата — совершенно белого, как будто выпавшего из книжки для раскрашивания. Белый павлин в сумерках, вот и все, что я помню из прошлого лета, все остальное провалилось в мертвое время. В Ргеtérito mais-que-perfeito simples.

— Вы не помогали следствию, Кайрис, упорно отмалчивались и даже отказались встретиться с вдовой убитого, приехавшей из-за границы, чтобы забрать тело, — в тот день следователь вызвал меня и сказал, что срок предварительного заключения закончится четвертого мая. Потом он встал, чтобы открыть окно, и я машинально отметил, что он принадлежит к людям, у которых центром тяжести является зад. Бывают люди, у которых основание и опора — живот, таких большинство, и они беззвучны и упруги. Бывают люди, у которых центр тяжести в груди, они несут себя иначе и подходят ближе, давая услышать тиканье своего механизма, но таких я встречал всего несколько, и двое из них уже умерли.

Что касается молчания, то я научился ему у своего друга Лилиенталя. Он владеет весьма полезным восточным умением прекращать любой спор наступлением внезапной тишины. Нужно просто сидеть, сложив руки на коленях, и не произносить ни слова, важно делать это безо всякой враждебности в лице и едва заметно улыбаться. Так можно пересидеть самый опасный разговор и не восстановить людей против себя, говорил Ли, а я смеялся: вот возьмут и двинут тебе по этой слабой улыбке, что будешь делать?

— Люди на Востоке не думают, что их станут бить, — ответил тогда Ли, — этим они отличаются от людей на Западе. И не только этим. Западные люди, попадая на настоящий Восток, где англосаксонский нос видно за добрую версту, радуются друг другу, будто первые христиане на сходке. Они здороваются, тащат друг друга в бар и пьют там западное питье, заливая свою тоску по розовеющему в окне боярышнику. Восточные же люди отмечают своих краем горящего золотого глаза и степенно проходят мимо.

Ох, черт, я скучаю по Лилиенталю. Я скучаю по всем, кого я знал, по всем, кто исчез без следа, по всем, кто начинается на букву Л и наХ и на М и на Д и на Ю и на Г и на Ф и на Й, и еще по собаке Руди, которая никогда не была моей.

— Вы ведете себя недостойно, — лейтенант закрыл окно. — На очной ставке с Тотом вы совершили покушение на убийство, набросившись на упомянутого сеньора и нанеся ему увечье. Я намеревался помочь вам выйти под залог, но теперь начинаю думать, что время, оставшееся до суда, вам стоит провести под стражей. Идите и попытайтесь исправиться.

Я еле сдержался, чтобы не послать его к такой-то матери. Я и не рассчитывал на снисхождение, поверишь ли, Хани. Я даже не рассчитывал, что ты прочитаешь триста девяносто страниц романа, начатого в южной поддельной тюрьме и дописанного в Северной настоящей. А ты ведь читаешь!

Между прочим, первый Ласло, тот которому я врезал стаканом, был более выразительным, чем настоящий, одни ботинки чего стоили, и удивляться тут нечему — мне показали человека, которого я сам придумал, нарисовал театральный эскиз в четыре краски, на манер тех, что валялись на рабочем столе у Габии. Лютасу оставалось только воплотить его для пущей веселости.

Жаль, что все кончилось так быстро. Посиди я в этой картонной тюрьме еще месяц, мой дружок-режиссер, глядишь, показал бы мне и беглого отца Франтишека Конопку.

Когда утром Лилиенталь приехал за мной в Сетубал, в обсаженную тополями и пиниями тюрьму, он сидел в машине с закрытыми окнами, таинственный, будто арабский жених, показывая только смуглое запястье, охваченное белоснежной манжетой.

Охранник поднял меня в семь утра, лениво отбрехиваясь от проснувшихся воров, протащил по трем пролетам железной лестницы и привел в проходную или что-то вроде этого, похожую на шлюз космического корабля, двери в ней открываются медленно и только по очереди. Ты стоишь в тесной кабинке, опустив руки по швам, ждешь звяканья ключей со свободной стороны и смотришь на вторую дверь, пока первая спускается со шмелиным жужжанием, ровно входя четырьмя штырями в квадратные отверстия.

Потом открывается вторая — та, что попроще, — и ты видишь человека в синей форме, совсем не похожего на продувного плута Редьку с раскидаем. У настоящего тюремщика рация приколота на груди, будто черная орхидея, он то и дело касается ее губами, и тебе даже в голову не придет просить его сбегать на угол за хрустящей картошкой.

Я знал, что за меня внесли выкуп, чтобы я мог побыть на свободе несколько дней, а потом явиться в лиссабонский суд своим ходом, без конвоя. Я думал, что выйду в коридор и увижу Агне в ее хлопковом балахоне, победно улыбающуюся, решившую отсыпать невеликую горсть дирхемов, чтобы оказать мне последнюю милость. Радоваться было нечему, я шел по коридору, не поднимая головы, стараясь не думать, что сейчас выйду на засыпанную майским пухом улицу и должен буду ехать с сестрой в Альфаму — мимо лагуны со спящими лодками, мимо угрожающей выи моста, в дом, который теперь принадлежит ей, хотя и рассыпался на головешки.