Да и было бы странно видеть, как автор «Марино Фальеро» уснет вечным сном между Генрихом VIII и Гарриком.

В двенадцать часов дня похоронный кортеж, покинув Лондон, направился к Ноттингему; никогда еще даже королевский кортеж не собирал на своем пути такие толпы.

Полковник Ли, зять Байрона, возглавлял траурную процессию.

В шести каретах, следовавших на ними, находились самые знаменитые представители английской оппозиции: господа Хобхауз, Дуглас Киннэрд, сэр Фрэнсис Бердетт и О'Мира, врач, лечивший Наполеона на острове Святой Елены.

Затем в собственных экипажах ехали герцог Сассекский, брат короля, маркиз Ленсдаун, граф Грей, лорд Холланд.

Процессию замыкали два греческих посланника.

Греки отправили тело Байрона в Англию, но его сердце оставили в своей стране.

К тому же они заявили, что дочь поэта Ада становится приемной дочерью Греции.

Похоронному кортежу потребовалось пять дней, чтобы из Лондона доехать до маленькой хакналльской церкви, где и были отданы последние почести останкам прославленного поэта.

Его тело опустили в склеп, где уже покоились его предки и его мать. Своего рода ризничий, сумевший понять мою речь лишь в результате моих

неимоверных усилий, провел меня в святилище и показал мне беломраморную доску, на которой была выгравирована следующая надпись:

Ниже, в подземелье,

Где погребены несколько его предков и его мать,

Покоится прах

ДЖОРДЖА ГОРДОНА НОЭЛЯ БАЙРОНА,

ЛОРДА БАЙРОНА ИЗ РОЧДЕЙЛА

В графстве Ланкашир,

Автора «Странствий Чайльд Гарольда».

Он родился в Лондоне 22 января 1785 года;

Он умер в Миссолунгах,

В Западной Греции,

19 апреля 1824 года,

Присоединившись к великому делу,

Чьей целью было возвратить Греции

Ее античную свободу и ее былую славу.

* * *

Его сестра,

Достойная Августа Мария Ли

Установила эту доску, посвященную его памяти.

Только у входа в парк я узнал, что Байрон был погребен в хакналльской церкви, а не в склепах старинного Ньюстедского монастыря.

Я поспешил в церковь.

Но, когда это паломничество было совершено, не было еще одиннадцати утра, и я возвратился в замок.

Замок, описанный поэтом, располагался посреди долины с ее тенистыми холмами, руинами аббатства и озером, на берегу которого, по словам Томаса Мура, можно было найти могилу бедного Ботсвена.

Было вполне естественно, чтобы я, списав эпитафию поэту, списал затем эпитафию тому, кого Байрон называл своим лучшим другом.

Я издали узнал надгробный памятник. Около него, опершись на камень, сидела молодая женщина; двое детей в десяти шагах от нее играли в высокой траве. Она трудилась над каким-то шитьем, время от времени поднимая глаза, чтобы следить за детьми и не дать им подойти слишком близко к озеру.

Ее муж неспешно прогуливался с книгой в руке.

Женщина выглядела года на двадцать четыре, ее муж — лет на тридцать, а дети — на пять-шесть; старшим из них был мальчик, младшей — девочка.

Молодая мать была одета во все белое; голову ее украшала широкополая соломенная шляпка, какие носят в кантоне Во; две необычайно густые светлые пряди волос, завитых в букли, ниспадали по обеим сторонам ее головы.

Я назвал бы ее скорее изящной, нежели красивой, и в ее изяществе, как это свойственно англичанкам, было нечто от изящества растений и цветов.

Я подошел к ней и, поскольку она заслоняла собой надпись, как можно более любезно попросил ее позволить мне прочесть эпитафию Ботсвену.

Но тут я увидел, что она ни слова не понимает по-французски.

Я же, хотя и читаю довольно бегло по-английски, никогда не мог произнести ни одной фразы, понятной для британских ушей.

В этом отношении я сознавал всю свою беспомощность; поэтому я не решился произнести те три-четыре слова, которые, будь они написаны, несомненно смогли бы передать мою мысль, но, будучи произнесены, не имели бы никакого смысла для моей собеседницы.

Улыбаясь, она жестом попросила меня набраться терпения и окликнула мальчика, прибежавшего на дважды произнесенное имя Джордж.

Опиравшаяся на руки и ноги девочка смотрела, как удаляется от нее ее брат.

Молодая женщина сказала мальчику несколько слов, и он повернулся в мою сторону, устремил на меня свои огромные голубые глаза, приподнялся на цыпочках, чтобы разглядеть меня получше, и спросил на превосходном французском:

— Сударь, матушка желала бы знать, чего вы хотите?

— Чего я хочу? Сначала, чудное мое дитя, я хотел бы тебя поцеловать, если твоя матушка это позволит.

— О да! — откликнулся он. И он протянул мне обе руки.

Я поднял его и поцеловал в обе милые полные розовые щечки.

Мать улыбалась, глядя на нас.

Мать всегда улыбается, когда целуют ее дитя.

— А чего еще вы хотите? — спросил меня маленький Джордж, когда я опустил его на землю.

— Мне хотелось бы, чудное мое дитя, списать несколько строк, выгравированных на этом камне.

— А, эпитафию Ботсвену?

— Вы знаете о Ботсвене? — удивился я.

— Собака Байрона… да, я о ней знаю.

Затем, повернувшись к матери, он перевел ей мою просьбу на английский. Молодая женщина улыбнулась, встала, поцеловала мальчика и направилась

напрямик через лужайку к мужу.

— Я вынудил уйти твою маму, мой дружок? — спросил я мальчика.

— О нет, — возразил ребенок, — она пошла за папой. Тем временем девочка встала на ноги и, семеня, подошла к нам.

— Джордж, — произнесла она по-французски ничуть не хуже брата, — почему это ты оставляешь меня одну? Разве ты меня больше не любишь?

— Что ты, Ада, я по-прежнему тебя люблю, но меня позвала мама.

— А чего хочет этот дядя?

— Ты же видишь, — объяснил мальчик, — он хочет списать эпитафию бедному Ботсвену.

— А-а!.. — протянула девочка. — Но зачем это ему?

— Ей-Богу, не знаю… Быть может, чтобы вставить в книгу.

Девочка взглянула на меня с любопытством. Списывая эпитафию славному ньюфаундленду, я следил за детьми, ничего не упуская из их разговора. Дописав последнее слово, я поднял голову и увидел рядом со мной женщину и ее мужа в окружении их детей.