Похоже, у нее возникло несколько возражений хозяйственного характера.

— Хорошо, хорошо, хорошо! — повторил пастор по-французски. — Моя жена содрогается при мысли, что ей придется угощать чем Бог послал столь известного человека, а я отвечаю ей, что мы вас накормим письмами пастора Бемрода.

— А кто это такой — пастор Бемрод?

— Вы не догадываетесь?

— Нет.

— Это герой вашего будущего романа, характер, замешанный на доброжелательности, гордыне и простодушии, нечто среднее между Стерном и Голдсмитом, между «Векфильдским священником» и «Сентиментальным путешествием».

— Так это шедевр?

— Ей-Богу!..

— Вперед за шедевром! Я его беру.

— Правда, это шедевр в письмах.

— О, какой вопль вырвется у моего издателя!

— Почему?

— Почему? Он в этом ничего не смыслит, но тем не менее вопить будет.

— Но, в конце концов, есть же этому объяснение.

— Дело в том, что у нас существует предубеждение против романов в письмах… Говорят, они скучны.

— А, да, я понимаю: из-за «Клариссы Гарлоу» и «Новой Элоизы»… Вы опрокинете эти предрассудки, опубликовав роман в занимательных письмах: вы ведь сочиняли вещи более трудные!

— Ну уж!..

— К тому же, когда вы прочтете письма, это ничуть не обяжет вас публиковать их.

— Таким образом, я сохраняю за собой мою свободную волю?

— Само собой разумеется… Мне ли судить, что скучно, а что занимательно, мне, сельскому пастору?

— О, в этом отношении я доверюсь скорее вам, нежели некоторым критикам из числа моих друзей или недругов!

— Тогда отправимся в путь, поскольку жена моя словно на горячих углях при мысли, что мы опоздаем на станцию, пропустим этот поезд и она лишится двух часов, нужных ей для того, чтобы приготовить гостю обед.

Я достал мои часы.

— Так когда же отправляется поезд?

— Без четверти час.

— А уже двадцать минут первого.

— И нам предстоит пройти две мили вмести с детьми.

— У меня есть карета и лошади, способные мчаться, как ветер… Собирайте вашу стаю (дети в это время рвали цветы); я велю запрягать, и мы отправляемся.

— Но вы почти не видели Ньюстедское аббатство.

— Что ж, вы расскажете мне о том, чего я не успел осмотреть.

— Согласитесь, пастор Бемрод не выходит у вас из головы.

— О, так оно и есть!

— Что же, велите запрягать… Джордж! Ада!

Дети, затерявшиеся на лужайке, встали, и их головы показались над высокими травами.

Я побежал к карете.

Кучер заканчивал запрягать, когда молодое и прекрасное семейство появилось у мрачных ворот Ньюстедского аббатства.

Мы сели в карету, через четверть часа уже были на станции, а еще через час вышли в Чидле.

Здесь мой соотечественник протянул руку и, указывая мне на колокольню, вокруг которой, примерно в двух милях от нас, сгрудилось множество домов, утопающих в зелени, произнес:

— А вот и Ашборн.

Нет ни малейшей необходимости описывать читателям деревню Ашборн (они с ней знакомы) и пасторский дом (они его посещали).

Деревня, правда, увеличилась на два десятка домов, но пасторский дом сохранил свой былой облик; только фрески пастора Бемрода — эти изысканные алтари Гименею, эти нежные голубки, целующиеся на колчане и скрещенным с ним луком — исчезли под бумажными обоями жемчужно-серого цвета с темно-серыми разводами.

Обеденная зала осталась такой же, кабинет — таким же, и его окна по-прежнему выходят в тот же садик, где распевают конечно не те же самые соловьи, но потомки той птицы, которая во времена доброй г-жи Снарт пела там так мелодично, что г-н Бемрод принял ее за душу последней из умерших дочерей своей хозяйки.

Однако, что вполне понятно, когда я вошел в пасторский дом, о преданиях которого я совершенно ничего не знал, все это не могло меня взволновать.

Но что я отметил, так это атмосферу опрятности и довольства, которой веет уже на пороге дома, где живут молодые хозяева: это чувствовалось и в радости собаки, встретившей отца, мать и детей громким лаем и вилянием хвоста, и в доброжелательной улыбке, игравшей на губах молоденькой служанки — горничной и кухарки одновременно.

Сразу же по возвращении домой вся семья занялась домашним хозяйством: жена пошла на кухню, служанка побежала на птичий двор, дети завладели садом, а муж отправился за письмами, предварительно устроив меня в милой небольшой комнате на втором этаже, окно которой выходило на дорогу.

Минут через десять он вернулся с полусотней писем в одной руке и рукописью — в другой.

— Держите, — сказал он, протянув мне все эти бумаги, — вот ваш готовый роман.

— Благодарю вас, мой хозяин… Знаете, поговаривают, что так они и приходят ко мне. Но я опасаюсь…

— Чего?

— Что перевод потребует от меня больше усилий, нежели само сочинение романа, и что, дойдя до третьего письма, я покину пастора Бемрода и возвращусь к капитану Полю, к д'Арманталю или какому-нибудь д'Артаньяну.

— Я предусмотрел это, — с улыбкой отозвался мой хозяин.

Я взглянул на него:

— Вы предусмотрительны?

— Да, я всегда думал о том, что вы или кто-нибудь из ваших собратьев по перу — Бальзак, Сю или Жорж Санд — приедет в Ньюстедское аббатство, я узнаю о его появлении и предложу ему подарок, который сейчас предлагаю вам.

— И, будьте откровенны, кому из четырех вы предпочли бы сделать этот подарок?

— Жорж Санд. Эта вещь в жанре ее восхитительных пасторалей.

— Да, но что касается меня, то, не правда ли, легко будет догадаться, что это снова какой-то случай дал в мои руки эту рукопись?

— Это тем более вероятно, что роман в письмах вовсе не в вашей манере.

— Что ж делать? Я постараюсь опередить критику; я расскажу о нашей встрече во всех подробностях, точно так же как рассказал о найденной мною в Библиотеке знаменитой рукописи графа де Ла Фера, откуда были позаимствованы «Мушкетеры»; я расскажу… я расскажу всю правду; и тем хуже для тех, кто мне не поверит!

— Однако в свое оправдание вы сможете сказать, что перевели письма с оригинала. За вами останется совсем небольшая заслуга — сделанный перевод.

— Перевод — это как раз то, что мне трудно дается.

— Перевод уже сделан.