Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сейчас он жалел, что не приехал в Анды годом раньше, вместо того чтобы попусту тратить время в больших городах. Хотя, может, это и к лучшему. Может, ему нужно было отбыть срок на тяжелой работе, избавиться от стыда за ошибку с призывной комиссией, наказать себя за боль, которую сознательно причинил Шэрон и родителям, чтобы получить в награду высокогорье. Здесь приходилось трудиться гораздо больше, но Клем словно вернулся к себе прежнему, которого давным-давно потерял и забыл, вернулся в мир земли, растений и животных, вернулся к своей любознательности и стремлению как-то его изменить. Он с упоением предвкушал, как восстановится в университете, займется наукой, и это упоение поддерживало его изо дня в день, не давало заснуть ночью. Он впервые за долгое время мечтал о чем-то большем, нежели следующий прием пищи.
В тот день, когда он получил в Трес-Фуэнтесе письмо Бекки, страница календаря почтового служащего полнилась крестиками. Было двадцать седьмое марта. Клем вышел к сухому фонтану, нетерпеливо разорвал конверт.
Дорогой Клем!
Спасибо за извинения, спасибо, что “проинформировал” меня о своих приключениях (прочла с интересом), но пожалуйста, не учи меня жить. Ты сделал свой выбор, уехал отсюда, и поздновато играть в миротворца. Ты отправился путешествовать, ты знать не знаешь, как со мной поступили М&П, не знаешь, как они носятся с Перри (я понимаю, он болен, но какой же он обманщик и эгоист, он уже обошелся им в десять с лишним тысяч долларов, и конца-краю этому не видать), ты понятия не имеешь, насколько они невыносимы, как они мне противны. Я простила им долг, не хочу и не жду от них ничего, и что бы тебе ни наговорила мама, я всегда с ними приветлива. Я не желаю им зла, мне просто неприятно с ними общаться. В Библии не сказано, что ближний обязательно должен нам нравиться, потому что это от нас не зависит. Мне трудно дается заповедь о почитании родителей, да и они, признаться, не облегчают задачу. Папа до смешного не уверен в себе, вся церковь знает про его интрижку с прихожанкой (мама не писала, что его едва не сняли из-за этого с должности?), он отпустил бородку – точь-в-точь волосы на лобке, – а мама ведет себя так, будто он великий Божий дар миру. Вот и почитай таких. Я с ними исключительно любезна, но нет, в гости не приглашаю, и нет, в праздник к ним не пойду, потому что а) родители Таннера теперь тоже моя семья, б) я хочу, чтобы Грейси росла в мирной и гармоничной атмосфере – боюсь, если я проведу с ними хотя бы пятнадцать минут, пиши пропало. Мой муж – чудесный, талантливый, великодушный человек, у меня лучшая в мире дочь, я бесконечно благодарна за все, что дал мне Господь, каждое утро я просыпаюсь с песней в сердце и прошу тебя, не осуждай меня за то, что я хочу, чтобы так было и дальше. Кому-то везет, им нравятся их родители, мне же не повезло.
Я тоже, в свою очередь, должна извиниться перед тобой за то, что наговорила тебе гадостей, когда тебя не взяли во Вьетнам. Я поступила дурно и прошу прощения, но все-таки было что-то очень странное в том, сколько времени мы с тобой проводили вместе: наверное, нам нужно было расстаться, стать самостоятельными личностями, отдельными друг от друга. Я любила болтать с тобой обо всем на свете, и мне порой не хватает брата, которого я уважала бы и которому рассказывала бы обо всем. Если ты когда-нибудь вернешься домой, давай попробуем начать сначала. Когда познакомишься с Грейси, ты поймешь, почему я от нее без ума, и я хочу, чтобы ты лучше узнал Таннера. Ты ни разу не дал ему шанса, но если ты любишь меня, полюби и человека, лучшего для меня, лучшего по отношению ко мне, лучшего во всем. Я не хочу устанавливать правила, но если ты хочешь снова войти в мою жизнь, тебе придется принять эти правила. Первое – уважай мое отношение к М&П. Это не обсуждается. Впрочем, когда ты увидишь, как они носятся с Перри и как они вообще себя ведут, может, поймешь, почему я к ним так отношусь. Мне жаль, что они несчастны, но я им тут ничем не помогу, даже если бы и хотела, потому что я слишком мало значу для них. Они сделали свой выбор, ты свой, я свой. По крайней мере, одна из нас счастлива этим выбором.
С любовью,
Это письмо подействовало на него так, словно в темноте чиркнули спичкой. И в ее свете Клем увидел свою старую комнату в родительском доме. Туда Бекки приходила к нему по вечерам, рассказывала о разном и частенько по своей непосредственности засыпала на его кровати. Почему он не будил ее? Не говорил: иди спать к себе? Потому что она слишком много для него значила. Он сознавал, что она любит спать у него, что она любит его больше всех остальных членов семьи: ради такого стоило потерпеть неудобство и поспать на полу. Если бы она, просыпаясь, смущалась, когда видела его на полу, если бы принималась извиняться за то, что заняла его кровать, если бы это случилось всего один раз, не было бы так странно. Но она делала это снова и снова – позволяла ему спать на полу, не смущаясь и не извиняясь, – и условия их договора были ясны: он готов ради нее на что угодно, а она это принимает. Со стороны могло показаться, будто Бекки ведет себя как эгоистка. Лишь он видел любовь в ее согласии на то, чтобы ее так любили.
Потом он уехал в университет, встретил Шэрон, и той нужно было, чтобы ее так сильно любили, но в своей отвратительной честности он признался, что не любит ее той любовью, на которую способно его сердце. В свете спички, зажженной этим письмом, Клем видел, что сердце его по-прежнему принадлежит Бекки, что именно поэтому он расстался с Шэрон. Но пока он спал с Шэрон, условия договора изменились, Бекки больше в нем не нуждалась, а он цеплялся за нее, пытался напомнить ей о былом договоре, повлиять на ее решение – и лишился ее любви. Она так на него разозлилась, ненависть ее оказалась настолько невыносима, что он безо всякого плана сел в автобус и укатил в Мексику. В свете спички он видел, что пытался вытеснить одну муку другой, муку от потери Бекки – мукой тяжелого труда, и это письмо открыло ему страшную правду: ничего не изменилось.
Клем положил обжегшее его письмо в карман, направился в деревушку и по дороге нагнал Фелипе Куэйяра, который нес на плече мотыгу с крепкой рукоятью. Фелипе был худощавый, на голову ниже Клема, однако практически без усилий справлялся с любой тяжелой работой. Клем пристроился за Фелипе и, стараясь не наткнуться на мотыгу, спросил, когда будут выкапывать картофель.
Когда вырастет, ответил Фелипе.
Да, сказал Клем, но когда именно?
Обычно в мае. Это тяжелый труд.
Не тяжелее, чем сажать его в дождь.
Нет, тяжелее. Сам увидишь.
Некоторое время они шагали молча. В верхнем конце долины за горой собирались тучи – амазонская влажность, – но последнее время до запада, до деревушки, дожди не доходили. Тропа через пуну пересыхала.
Я хотел кое-что спросить, сказал Клем. Если я уеду сейчас – скоро, – можно мне приехать снова? Я думал остаться до конца уборки урожая, но мне нужно увидеть родных.
Фелипе остановился, развернулся с мотыгой. Нахмурился.
Тебе пришли плохие новости? Кто-то болен?
Да. В общем, да.
