благостным или безмятежным, а сейчас нам показалось — оно тут же взорвется от возбуждения, от безотлагательности или чего там еще, когда он одним прыжком перемахнул через всю комнату к столу, еще с порога завопив:

— А ну, пустите, мистер Мори, не мешайте! — и уже протянул руку, нырнул, переглувшись через отца, в нижний ящик стола, где обитал револьвер, принадлежность конюшни; не могу сказать, Бун ли, нырнувший за револьвером, отпихнул стул (вертящийся стул на колесиках), или отец отшвырнул его, чтобы свободнее было стукнуть Буна по протянутой руке, но только стул откатился, аккуратные кучки монет рассыпались по всему столу, и отец тоже завопил, продолжая молотить то ли по ящику, то ли по руке Буна, то ли по тому и другому вместе:

— Прекрати, будь ты проклят!

— Сейчас Лудаса пристрелю! — вопил Бун. — Пока он с площади не смылся! Пустите, мистер Мори!

— Не пущу! — сказал отец. — Убирайся!

— Не дадите? — сказал Бун.

— Не дам, будь ты проклят! — сказал отец.

— Ну ладно, — сказал Бун уже на скаку, выпрыгивая за дверь. А отец остался сидеть на месте, как ни в чем не бывало. Ты, конечно, сам замечал, до чего непонятливы люди, когда им перевалило за тридцать или за сорок. Не забывчивы, нет. Ну, разумеется, заманчиво и легко, легче легкого сказать: Ох, уж этот папа (или дедушка) и мама (или бабушка), что поделаешь, старость, всё забывают. Нет, некоторые вещи, некоторые непреложные жизненные факты мы никогда не забываем, даже в старости. Скажем, какой-нибудь овраг, ров; мальчиком ты его переходил по доске. Ты приползаешь туда в тридцать пять или сорок лет, весь трясешься от дряхлости, а доски нет; может, ты и не помнишь про доску, но почему-то не шагаешь прямо в провал, в пустоту, которую прежде перекрывала доска. А теперь возьми этот случай с отцом: Бун без предупреждения одним прыжком врывается в контору, чуть не сшибает отца вместе со стулом, пытается заграбастать револьвер, и отцу удается отбить, отбросить или что там еще сделать с его рукой, и тогда Бун поворачивается и выпрыгивает из конторы, и тем не менее отец, судя по всему, считает дело конченным, инцидент исчерпанным, он даже браниться перестает, можно сказать, из принципа, словно бы ничего особенного не произошло, придвигает ногой стул к столу, оглядывает разбросанные деньги, которые теперь нужно пересчитывать заново, и опять принимается честить Буна, даже не за револьвер, а просто так, за то, что Бун — это Бун Хогганбек, — и тогда я наконец не выдержал.

— Он теперь револьвер Джона Пауэлла попытается захватить, — сказал я.

— Что? — сказал отец. И тут он, мы оба тоже прыжком бросились к дверям в коридор, по коридору на двор за конюшней, где Джон Пауэлл и Ластер помогали кузнецу Гейбу ковать трех мулов и ломовую лошадь, и отец теперь даже не тратил времени на проклятия, а просто через каждые три шага вопил: «Джон! Бун! Джон! Бун!»

Но и тут он опоздал. Потому что Бун провел его, — нас. Потому что револьвер Джона Пауэлла был в нашей конюшне проблемой не только нравственной, но вдобавок еще и эмоциональной. Это был короткоствольный револьвер сорок первого калибра, старый, но в отличном состоянии, так как Джон держал его в чистоте и холе с тех самых пор, как откупил у своего отца в день, когда ему — Джону — исполнился двадцать один год. Однако он его как бы и не имел. То есть я хочу сказать, официально револьвера не существовало. Неписаный закон, родившийся на свет одновременно с конюшней, гласил, что единственный имеющий к ней отношение револьвер хранится в нижнем правом ящике стола в конторе, и по взаимному джентльменскому соглашению предполагалось, что никто в заведении не является обладателем огнестрельного оружия с того момента, как приступает к своим обязанностям, и до того, как уходит домой, а уж тем более не приносит его с собой на работу. Джон, однако, нам все объяснил и снискал всеобщее сочувствие и понимание, и мы выступили бы на его защиту сплоченным стойким фронтом против всего мира и даже против самого отца, возникни когда-нибудь такая невообразимая необходимость, а она никогда не возникла бы, если бы не Бун Хогганбек; так вот, Джон рассказал нам, как он копил деньги на револьвер, зарабатывал на стороне в свободное время, то есть когда не помогал отцу на ферме, когда волен был есть или спать, и так до тех пор, пока в двадцать один год, в день своего рождения, не вложил последнюю монету в отцовскую руку и не заполучил револьвер; рассказал нам, как этот револьвер стал наглядным символом его мужского достоинства, непреложным доказательством того, что ему, Джону, уже двадцать один год, что он мужчина; рассказал, что у него и в мыслях нет, что он даже и вообразить не может такого случая, чтобы ему пришлось выстрелить в живого человека, но ему необходимо иметь револьвер при себе; уйти на работу, а револьвер оставить дома для него так же невозможно, как оставить свое мужское достоинство где-нибудь в чулане или в ящике комода; он сказал нам (и мы ему поверили), что если когда-нибудь ему придется выбирать — оставить револьвер дома или не выйти на работу — выбор для него предрешен.

Поэтому сперва его жена аккуратно подшила к внутренней стороне нагрудника комбинезона прочный карман, в точности по форме револьвера. Но Джон тотчас понял, что так дело не пойдет. Не потому, что в некий непоправимый миг револьвер мог вывалиться, а потому, что его выдавали четкие очертания под тканью; это мог быть только револьвер и ничего больше. Выдавали не нам, мы и так все знали, что он там, — все, начиная с мистера Бэллота, старшего конюха, белого, и Буна, его помощника (чьей обязанностью было ночное дежурство, так что сейчас ему полагалось спать дома в постели), и всех негров-кучеров и конюхов, кончая распоследним уборщиком, и даже мною, который всего-навсего собирал субботний урожай денег по накладным за неделю и отвечал на телефонные звонки. Все, вплоть до старого Дэна Гриннапа, грязного старикашки с бородой в табачных подтеках, который вечно был не то чтобы пьян, но в подпитии и не занимал никакой официальной должности в конюшне, отчасти, быть может, из-за виски, но главным образом из-за своей фамилии, вовсе не Гриннап, а Гренье, фамилии одного из стариннейших семейств во всей Йокнапатофе, потом выродившегося, чей родоначальник, гугенот Луи Гренье, перевалил после Революции через горы из Виргинии и Каролины, и очутился в