как будто и не касалось Йокнапатофского округа. Все были тут как тут: черные и белые, одни толпились вокруг мистера Хэмптона (деда того самого Малыша Хаба, который не то сейчас шериф, не то будет на следующий год), он и несколько зевак сражались с Буном, другие футах в двадцати от них окружили помощника шерифа, который держал Лудаса, и оба они застыли в позе бега, то есть стояли в застывшей позе бега, то есть в позе застывшего бега, уж не знаю, как сказать, и еще толпа собралась возле лавки дядюшки Айка, — одна из пуль Буна (остальные четыре так я не был» найдены) вдребезги разбила там окно, сперва оцарапав ягодицу негритянской девчонки, которая лежала на мостовой и визжала, пока из лавки не выскочил сам дядюшка Айк и не заглушил ее визга яростным ревом; он орал на Буна не за то, что тот разбил ему стекло, а за то (дядюшка Айк был тогда; еще молод, но уже лучший в округе охотник и знаток леса), что тот не может попасть с пяти выстрелов в цель, хотя до нее всего-навсего двадцать футов.

Дальше все разворачивалось еще быстрее. Приемная доктора Пибоди помещалась над аптекой Кристиана, прямо через улицу; первым на лестницу вступил мистер Хэмптон с револьвером Джона Пауэлла в руке, потом Ластер и еще один негр — они несли девочку, которая продолжала визжать и истекать кровью, как недорезанный поросенок, затем шел мой отец с Буном, за ними — я и помощник шерифа с Лудасом, дальше лезли другие, и набралось их столько, что лестница уже не вмещала, пока мистер Хэмптон не повернулся и не рявкнул на них. Контора судьи Стивенса находилась в том же коридоре, что и приемная доктора Пибоди, только в другом конце; судья стоял на верхней площадке, когда мы поднимались. И мы — то есть отец, и я, и Бун, и Лудас, и помощник шерифа — зашли к нему в контору обождать, пока мистер Хэмптон не выйдет от доктора Пибоди. Ждать пришлось недолго.

— Все в порядке, — сказал мистер Хэмптон. — Пуля ее чуть царапнула. Пусть Бун купит ей новое платье (под платьем на ней ничего не было) и леденцов и даст ее отцу десять долларов, и тогда он может считать, что в расчете с ней. А вот как он рассчитается со мной, я еще не решил. — Он с минуту глядел на Буна, тяжело дыша, — крупный человек с суровыми маленькими серыми глазками, могучий, как Бун, но не такой великан. — Выкладывай, — сказал он Буну.

— Он оскорбил меня, — сказал Бун. — Сказал Сану Томасу, что я вислозадый сучий сын.

Мистер Хэмптон перевел взгляд на Лудаса.

— Теперь ты, — сказал он.

— Не говорил я вовсе «вислозадый», — сказал Лудас. — Я сказал «вислоухий».

— Что-о-о? — сказал Бун.

— Это еще хуже, — сказал судья Стивенс.

— Ясно, хуже, — сказал, выкрикнул Бун. — Понимаете вы или нет? Что же прикажете мне делать? Я, белый, должен тут стоять и слушать, как этот черномазый стервец, которому только с мулами зваться, хает мой личный зад или при пяти свидетелях во всеуслышанье говорит, будто у меня мозгов не хватает! Нет, вы понимаете? Тут и назад нечего взять, нечего — и все. И исправить нельзя, потому что исправлять-то нечего. — Он чуть не плакал, его большое уродливое лицо, багровое, твердое, как грецкий орех, и такое же корявое, по-ребячьи кривилось и перекашивалось. — Даже если я раздобуду еще один револьвер, чтобы застрелить Сана Томаса, я же наверняка опять промажу.

Отец встал, проворно, деловито. Он один сидел, даже судья Стивенс стоял, засунув руки под фалды и расставив ноги на каменной плите перед незатопленным камином, будто сейчас зима и пылает огонь.

— У меня работа стоит, — сказал отец. — Как там говорится в старой пословице насчет праздных рук? — Потом сказал, ни к кому в частности не обращаясь: — Я хочу, чтобы обоих, и Буна, и этого парня, выпустили под залог, скажем, по сотне долларов за каждого, взяв с них ручательства, что они сохранят мир. Залог внесу я. Но и они оба пусть дадут ручательства. Два ручательства, что они обязуются выплатить мне залог в ту самую минуту, как один из них натворит что-нибудь такое, что я… что мне…

— Что вам не понравится, — сказал судья Стивенс.

— Очень вам признателен, — сказал отец. — В ту же минуту, как любой из них нарушит мир. Не знаю, есть такой закон или нет.

— И я не знаю, — сказал судья Стивенс. — Попробуем найти. Если его нет, то зря.

— Очень вам признателен, — сказал отец. Мы — отец, я и Бун — пошли к двери.

— Я бы хоть сейчас вышел на работу, чего дожидаться понедельника, — сказал Лудас. — Если, конечно, я вам нужен.

— Нет, не нужен, — сказал отец. Мы — отец, я и Бун — спустились с лестницы, вышли на улицу. Все еще была первая суббота, обычный торговый день, не более того, — до той минуты, пока еще какой-нибудь Бун Хогганбек не завладеет еще каким-нибудь револьвером. Мы вернулись на каретный двор — отец, я и Бун. И тут Бун заговорил над моей макушкой, обращаясь к отцовскому затылку:

— Если считать по доллару в неделю, то двести долларов будет год и сорок восемь недель. Окно в Айковой лавке — еще десять — пятнадцать долларов, да еще эта девчонка подвернулась под руку. Скажем, два года и три месяца. У меня есть около сорока долларов. Если я вам отдам их в счет долга, вы же все равно не согласитесь запереть нас с Лудасом и Саном Томасом на десять минуточек в пустом стойле. Не согласитесь?

— Не соглашусь, — сказал отец.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Это было в субботу. В понедельник утром Лудас уже снова вышел на работу, а в пятницу в Бей-Сент-Луисе умер дедушка — другой, отец мамы, твой прапрадед.

В сущности, Бун принадлежал не нам. То есть не только нам, Пристам. То есть, вернее, не только Маккаслинам и Эдмондсам, поскольку мы, Присты, их, так сказать, младшая ветвь. Буном владели трое: не только мы в лице деда, и отца, и двоюродного брата, Айка Маккаслина, и другого двоюродного брата, Захарии Эдмондса (в пользу его отца, Маккаслина Эдмондса, Айк, когда ему исполнился двадцать один год, отказался от плантации Маккаслинов), но еще и майор де Спейн и — пока был жив — генерал Компсон. Бун был корпорацией, акционерным обществом, и мы трое — Маккаслины, де Спейн и генерал Компсон — несли