* * *

Корица наверняка знал содержание моего разговора с Нобору Ватая. Знал, и о чем несколькими днями раньше мы говорили с Кумико. Компьютер был для него открытой книгой. Он подождал, когда мы с Нобору Ватая закончим разговаривать, и подсунул мне «Хроники Заводной Птицы». Ясное дело, что это не случайно. Корица запустил свой компьютер с совершенно очевидной целью и показал мне одну историю, а заодно намекнул, что у него таких историй – целая куча.

Я прилег на диван и стал смотреть в потолок полутемной «примерочной». Глухая, гнетущая ночь обступала со всех сторон, тишина давила, больно сжимая грудь. Белый потолок нависал над комнатой, словно толстая ледяная шапка.

У меня и у безымянного ветврача, приходившегося Корице дедом, оказалось на удивление много общего – синяя отметина на лице, бейсбольная бита, крик Заводной Птицы. Еще лейтенант в истории Корицы… Он напомнил мне лейтенанта Мамия. Мамия служил в штабе Квантунской армии в Синьцзине в то же самое время. Правда, он никогда никем не командовал, а был приписан к картографическому отделу; после войны его не повесили (судьба вообще отказала ему в смерти) – он только потерял руку на фронте и вернулся в Японию. Но все равно я никак не мог избавиться от ощущения, что казнью китайцев командовал именно лейтенант Мамия. По крайней мере, не было бы ничего удивительного, если б это в самом деле был он.

Потом еще проблема с бейсбольными битами. Корице известно, что в колодце у меня есть бита. Выходит бита, как и Заводная Птица, перекочевала в его историю, вросла в нее. Пусть так, но все равно с этими битами не все так просто. Парень с чехлом от гитары, набросившийся на меня с битой в подъезде того заброшенного дома… В баре, в Саппоро, он устроил шоу со свечой, принявшись поджаривать на ней ладонь. Потом налетел со своей битой, ею же сдачи получил и ее лишился.

И еще. Как вышло, что у меня на лице отпечаталось такое же пятно, как у деда Корицы? Неужели я опять вклинился в их историю? След оставил? Может, на самом деле у ветеринара никакого пятна и не было. Хотя какая необходимость Мускатному Ореху сказки про своего отца рассказывать? Ведь она и нашла-то меня в Синдзюку по этому пятну – точно такому, какое было у ее отца. Все переплелось и запуталось, как в стереоскопической головоломке, где истина не обязательно факт, а факт не всегда есть истина.

* * *

Я поднялся с дивана и снова прошел в комнату Корицы. Сел перед экраном компьютера, поставив локти на стол. Корица был здесь, рядом. Его слова, которые никто не мог слышать, превращались в истории, жили, дышали. В них бились мысль и желание, они росли, излучали тепло. Но экран, безжизненный, как луна, хранил мертвое молчание, пряча словно в лабиринте слова Корицы. Ни монитор, ни скрывавшийся за ним Корица больше ничего не хотели мне сказать.

«Привет! Как жизнь?

В прошлом письме, в самом конце, я писала, что сказала тебе почти все, что хотела. Вполне достаточно, чтобы написать: «Конец». Помнишь? Но потом подумала немножко и поняла, что надо кое-что добавить. Вот я и вскочила посреди ночи и шуршу с этим письмом за столом, как таракан.

* * *

Последние дни – не знаю почему – я часто думаю о Мияваки. Об их несчастной семье. Они жили в том самом доме, который потом опустел, и, сговорившись, покончили с собой, когда кредиторы стали их доставать. Где-то писали, что в живых осталась только старшая дочь, она тоже потом куда-то пропала. Они из головы у меня не выходят, все время вспоминаю о них – за работой, в столовой, когда музыку в комнате слушаю, книжки читаю. Не то чтобы у меня мания преследования на этой почве развилась. Нет. Но чуть только место в голове освободится (вообще-то у меня там места полно), так сразу эти мысли под корочку лезут, прямо как дым в оконную щель. Уже неделю, а то и две так продолжается.

В нашем доме, на дорожке, я жила с самого рождения. Соседи на той стороне все время были на виду. Мое окно прямо на их дом выходило. Когда я в школу пошла, родители выделили мне отдельную комнату, а Мияваки к тому времени уже новый дом построили на своем участке. Мне всегда кто-нибудь из их семейства на глаза попадался. В хорошую погоду во дворе у них всегда белье сушилось. Две девчонки все время кричали – собаку свою звали. У них немецкая овчарка была. Здоровая такая, черная (только не могу вспомнить, какая у нее была кличка). Когда солнце садилось, в доме зажигали свет – он так тепло и уютно лился из окон. Потом, ближе к ночи, они гасли, одно за другим. Старшая дочь училась на пианино, младшая – на скрипке (первая была старше меня, вторая – младше). Отмечали дни рождения, Рождество, друзья приходили толпами, веселились. Кто их дом видел, когда он уже в заброшенную развалину превратился, и представить не могут, как там было.

По выходным хозяин за деревьями в саду ухаживал. Большой любитель был с чем-нибудь возиться, времени на это не жалел. То водостоки чистил, то собаку выгуливал, то машину чем-то натирал до блеска. Почему людям нравится такая канитель? Хоть убей – не пойму. Как говорится: вольному – воля, да и хорошо, когда в семье есть такой человек. А еще все они любили на лыжах кататься. Каждую зиму привязывали лыжи на крышу – у них такая здоровая машина была – и уезжали куда-то. Обожали кататься (хотя я лично лыжи терпеть не могу).

Короче, со стороны казалось: обыкновенная счастливая семья. И не казалось, а так оно и было на самом деле, как ни посмотри – обыкновенная счастливая семья. Знаешь, как бывает? Смотришь на кого-нибудь – вроде все в норме, человек как человек. И вдруг подумаешь: ну и дела! Так глаза и вытаращишь. Так вот, у Мияваки ничего такого не было.

Соседи у них за спиной говорили, что ни за какие коврижки на таком жутком месте жить бы не стали. А Мияваки жили да так тихо-мирно, как на картине в рамочке, без единой пылинки. Счастливо. Как в сказке: «стали жить-поживать да добро наживать». Во всяком случае, по сравнению с нашей семейкой в десять раз счастливее. И дочки их мне нравились, мы иногда встречались на улице. Я всегда думала: были б у меня такие сестры. Казалось, они всегда смеются – все, даже собака. Вот какая семья была.

Мне и в голову не приходило, что наступит время и вдруг – раз! – и всему конец. Но так и вышло. Пришел день, и вся семья (включая немецкую овчарку) пропала, будто их ветром сдуло. Один дом остался. Какое-то время – неделю, наверное, – никто исчезновения Мияваки не замечал. Я обратила внимание, что по вечерам в доме свет не зажигают, но подумала: опять, видно, уехали всей семьей. Потом мать узнала от кого-то, что Мияваки вроде бы «скрылись под покровом ночи». Помню, я спрашивала: что это значит – «скрыться под покровом ночи»? Сейчас сказали бы – «сбежали».

«Скрылись» или «сбежали» – невелика разница, но как только Мияваки пропали, их дом сразу изменился, стал каким-то странным. До этого я никогда брошенных домов не видала и не представляла, как они выглядят. Мне казалось, они должны быть жалкие, несчастные, напоминать бездомную собаку или сброшенный цикадой панцирь. Но дом Мияваки совершенно по-другому выглядел. Совсем не несчастный. Как только хозяев не стало, он сразу принял безразличный вид: мол, знать не знаю ни о каких Мияваки. Или мне так показалось? Прямо неблагодарный глупый пес, да и только. Без хозяев разом превратился в Брошенный Дом Сам По Себе, которому семейное счастье Мияваки – до лампочки. Меня это взбесило. Когда Мияваки в нем жили, всем было хорошо, и дому – тоже. Его чистили, убирали. Да его вообще бы не было, если б Мияваки его не построили. Согласись? Разве можно доверять такому дому?