в новом государственном образовании фашистские порядки корпоративного государства. Правда, он до сих пор нигде и никогда вслух не произнес слово «фашизм» или, вернее, «азиатский фашизм». Даже в переписке с сэром Освальдом Мосли и леди Астор, которые смотрели на Пир Карам-шаха как на будущего фюрера Англии, о фашизме говорилось довольно туманно. Речь шла о необходимости «твердой руки» в управлении новыми территориями, установлении единоличной диктатуры.

А в самых сокровенных тайниках души в этом «азиатском фашизме» вождь вождей отводил немалое место и себе лично. Его ничуть не смущало, что его намерение стать единоличным правителем Бадахшано-Тибетской империи идет вразрез с интересами Великобритании. Но он настолько привык возвеличивать себя и свою роль на Востоке, что решил не останавливаться в своем неуемном честолюбии ни перед чем. К тому же все это представлялось еще в туманной дымке. Но так или иначе предстояли грандиозные дела, фантастические перемены.

В таком состоянии нервного напряжения безвестность, ожидание мучительны. Проклятие он призывал на погоду, на снег, на перевалы, на Ибрагимбека.

Ибрагимбек в Мастудж не приехал. Весть о всадниках на перевале оказалась ложной.

ТИБЕТ

Мысль — это рыба на дне души, ее еще надо поймать.

Тибетская пословица

Именно здесь, в Мастудже, в забытом горном селении, и предполагал Пир Карам-шах в торжественной обстановке встретиться с самим командующим исламской армией Ибрагимбеком. Пусть его дожидаются генералы в Дакке. Нечего ему туда ехать. Свидание и переговоры состоятся здесь.

С помпой и торжеством вождь вождей намеревался вручить Ибрагимбеку великолепный подарок — оружие, боеприпасы, батареи горно-полевых орудий — и тем поразить его воображение. Оснащенные таким невиданным количеством винтовок, патронов, пулеметов, пушек, шайки локайцев и прочих басмачей действительно превратятся в настоящую ударную армию. Тогда и переговоры Пир Карам-шах проведет с Ибрагимбеком лично, и вся честь успеха будет принадлежать ему одному. А штабным останется хлопать ушами.

А он — вождь вождей — своего добьется. Он в срок добрался до Мастуджа. Он не щадил ни лошадей, ни людей. Он заставил жителей горных селений часами стоять по грудь в стремительном ледниковом потоке и держать на плечах зыбкий помост из хвороста. По нему перетаскивали на руках многопудовые вьюки с амуницией и переводили дрожавших от страха коней. Какое ему дело до носильщиков? Неважно, сколько из них схватили горячку, заболели воспалением легких, а может быть, уже закопано на кладбищах.

Пир Карам-шах не испытывал сожалений от того, что пришлось стрелять в добродушного старейшину в долине Хунзы. Не упрямься! Не обижайся, если у тебя из конюшни забрали коней. А размахивать карабином и щелкать затвором в своем присутствии Пир Карам-шах никому не позволит. Перекошенное агонией лицо старосты так и стоит перед глазами. И даже не лицо, а дергающаяся в седеющих завитках бородка да изборожденный морщинами лоб, едва освещенный пламенем костра.

На память приходит всякая чепуха. Еще начнутся угрызения совести. Такие чувства Пир Карам-шах отбрасывал.

Пустяки. Староста не первый и не последний из тех, кто посмел встать на пути великих замыслов.

Тогда чего же он вспоминает о трех здоровых, розовощеких канджутцах, которых заставили лезть на покрытую наледью скалу и исправлять сплетенный из хвороста настил? Парни, даже не вскрикнув, исчезли в клубящейся густым туманом бездне. Храбрые сильные воины. Но каких жертв не требует великая империя!

Главное сделано. Он приехал. Он здесь, в Мастудже. Он сидит по-турецки на войлочной подстилке в задымленном каменном сарае, именуемом дворцом — резиденцией царственного правителя княжества Мастудж.

Перед Пир Карам-шахом, почетным гостем и полномочным представителем Британии, расстелен просаленный шерстяной, но парадный дастархан-суфра с расписной глиняной и резной деревянной, тоже парадной, посудой, стопками темных ячменных лепешек-чаппати, мисками варенных вкрутую яиц, грудами сушеного горного урюка и тута. В китайской потрескавшейся чашке соблазнительно белеет халва-бахеи из вареной пшеницы с миндалем на сахаре. Такое роскошное угощение — предел желаний и возможностей. Его подают только царственным особам.

Сам Гулам Шо, царь, вассал могущественной британской империи — длинный, угловатый, в помятом бухарском халате из парчи — самолично прислуживает гостям, подливает в грубые глиняные шершавые пиалушки «бахсум», отвратительный на вкус, но пьяный напиток из проса.

Царь смутно представляет, до чего важны предстоящие совещания и решения, которые предлагается принять под кровлей его прокопченного «дворца», прилепившегося над бездной к крутому боку гигантского хребта, за которым на севере громоздятся пики советского Памира.

Уже по одному этому можно представить, в сколь важном месте расположены владения мастуджского князька Гулама Шо и какую роль играет сам князек, который минуту назад внес на большом деревянном блюде нехитрое, но издающее приятные ароматы угощение — жареного прямо на углях барашка.

«В стране, где нет льва, и козел — царь зверей». Живет царек крохотного княжества на стыке величайших государств мира, и не удивительно, что здесь встретились сейчас самые поразительные и непонятные люди, приехавшие со всех сторон света сюда, в нищенский Мастудж, где, кроме небольших садов урюка, дающего урожай раз в пять лет, да чахлых рощ ивняка и китайской шелковицы, и в помине нет древесной растительности. Базар Мастуджа, о котором в «Британской энциклопедии» упоминается как об «оживленном рынке продуктов скотоводства», при ближайшем знакомстве оказывается десятком покосившихся хворостяных навесов. Под ними кутаются от пронизывающей измороси в лохмотья старые, как мир, морщинистые, как скалы бадахшанских гор, старушки гильгитки, продающие сушеный, какой-то серый творог и козье молоко в тыквенных сосудах.

Два стража в заплатанных камзолах, стоявшие с саблями наголо у дверей приземистого, сложенного из дикого камня огромного сарая, зябко поеживались, но не теряли воинственного вида. Своим присутствием они напоминали, что здесь дворец самого царя, властелина гор.

— Попробовал я их хлеба: черный камень да еще с саманом, — забавно оттопыривая толстые губы, плел что-то невразумительное доктору Бадме совсем почерневший лицом Молиар, усаживаясь рядом с весьма почтенного вида толстяком, облаченным в тибетского покроя длинный пурпурно-красный ламаистский халат «кочу» с косым воротником, вышитым шелком.

Потянуло Молиара к дастархану сходство привычек и вкусов. Любитель поесть, вечно страдавший от курения гашиша волчьим аппетитом, Молиар понимал: «Там, где жирный, там жирно кормят». Да, и необъяснимое сходство порождает взаимные симпатии. И Молиар ел с большим аппетитом из одного блюда с толстяком ламой, а своему сопровождающему — страховитому пню-охраннику — бошхатынскому соглядатаю указал место в конце дастархана — не смотри в рот.

Толстяк в тибетском одеянии имел круглое скуластое лицо людоеда. Но под чернейшими, густейшими бровями, свисавшими космами, прятались прикрытые натекшими пухлыми веками глазки-колючки прозорливца и философа.