нее помимо ее воли, и она стесненно вздохнула. Затем графиня бросилась к моим ногам, обняла мои колени, крепко удерживая меня на месте.

— Нет-нет, Карлос, — сказала она. — Я не желаю дружбы и не стремлюсь к доверительности; то, чего я желаю, — это бесконечная всесильная любовь. Я не доверяла тебе иной тайны, кроме моей любви, и не имела иного бремени, от которого желала освободиться, кроме любви. И теперь брошена она к твоим ногам, и — о Боже! — если ты этого не желаешь, я пронесу ее терпеливо до гроба.

Она положила голову мне на колени. Последовала долгая пауза. Графине требовалось время, чтобы после такого объяснения прийти в себя.

Я всхлипнул и заплакал не скрываясь. Уверен, что и граф, который нас слушал, не мог удержаться от слез — слез о его заблудшей, несчастной жене. Я же плакал о нем.

Наконец я попытался поднять графиню, но она оказалась сильней меня.

— Встаньте, Каролина, — уговаривал я ее. — Вы требуете от меня слишком многого. Мое сердце обессилено и способно биться лишь ради одного моего нежного друга. Осталась бы довольна Каролина лишь одной недостойной страстью?

Последний довод казался мне наиболее верным способом ее сдержать. Но я ничего не достиг.

— Нет, нет! — воскликнула она. — Ты меня не обманешь, Карлос, любовь хитрей, чем ты думаешь. Годы протекли с тех пор, как я тебя знаю. Я незаметно наблюдала за тобой. Твое сердце еще полно чувств! Ах! Ты способен объять все своей нежной любовью. Лишь для меня одной желаешь ты быть жестоким?

— Нет, Каролина. Жена моего сердечного друга после него первая в моем сердце. Я любил ее однажды с сильной юношеской страстью, но она оттолкнула меня с презрением, и после объяснения с ней я отказался от своих притязаний в пользу достойнейшего и благороднейшего из всех мужчин.

Я прилежно ступил на путь упреков, надеясь таким образом настроить Каролину против себя. Но она поняла меня совершенно иначе. В моих упреках она увидела тлеющую искру любви и ревности и приложила все силы, чтобы ее раздуть.

— И ты можешь упрекать меня, Карлос?! — воскликнула она. — Меня, бедную, несчастную, униженную, для всего света умершую женщину? Неужто не была я достаточно наказана за свою ужасную ошибку? Не растратила ли я понапрасну цвет своей юности, проведя лучшую пору своей жизни вдали от тебя? И когда я с раскаянием припадаю к твоим ногам, когда я тебе предлагаю взамен то, что я имею и что могу, когда все мое существо зависит от тебя, когда все мысли мои посвящены тебе, кровь моя лишь ради тебя течет в жилах и я только ради тебя дышу, — Карлос, Карлос! — можешь ли ты меня оттолкнуть?

Она воздела руки к небу и затем вновь опустилась опустошенно. Я воспользовался моментом, чтобы поднять ее, и усадил снова подле себя на скамью. Каролина расплакалась, исступленно ломая руки. Ни один человек не находился в таком положении, как я. За мной наблюдали, и все же я был совершенно один. Помощи в этом затруднении нельзя было ожидать ни от кого более, как от самого себя. Я призывал все силы небесные себе в подмогу, призывал мое обмирающее, шаткое сердце к покою, стараясь также уповать на близкое присутствие своего друга.

— Дражайшая графиня, — ответил я. — Никогда не заблуждались вы более, чем теперь. Я не достоин вашей любви — и никогда не был достоин. Иначе разве мог бы так скоро совершенно позабыть о ней?

— Так скоро — и совершенно? Вы это сказали, Карлос? Непостижимый Боже! Ты столь ужасен в своем гневе?! И теперь мне не на что надеяться, маркиз? Совершенно не на что? Отвечайте же! О Боже! Отчего вы не отвечаете? И тогда почему назначили вы мне здесь свидание? Этой влажной, темной, туманной ночью!

Каролина начала бредить. Выражение ее лица сделалось как у безумной. Она дико била руками вокруг себя, ее сотрясала дрожь. Щеки были бледны, взгляд опустошен. При свете месяца картина казалась еще ужасней. Моя мораль, все мои столь искусно выдуманные причины, вся моя мудрость добродетели и долга были исчерпаны. Каролина, казалось, перестала воспринимать мои слова. Она лишь что-то глухо, невнятно бормотала. Я, полностью опустошенный, крепко держал ее за руки.

Тихий шорох в кустах привлек ее внимание, и Каролина на миг оглянулась. Тут же волосы ее встали дыбом, кровь прилила к лицу, она резко отпрянула от меня, вскочила и хотела броситься в пруд. Я вновь схватил ее.

* * *

Каролина узнала графа, который в сильном беспокойстве приближался к нам. Стыд и ярость, отчаяние, преданная и осмеянная любовь лишили ее разума; боль, столь долго терзавшая ее грудь, сделалась непереносимой — она заставляла судорожно сжиматься все сосуды и останавливала ток крови. Бедный граф находился почти в таком же состоянии. Каролина застыла недвижно, словно мертвая, еще прежде, чем мы достигли замка.

Мы употребили все средства, чтобы вновь вернуть ее в сознание. Усилия наши не были напрасны. Через добрую четверть часа она вновь открыла глаза и начала говорить. Но ее сознание было полностью замутнено. Она принимала меня за графа, а графа за меня, но ни одного из нас не желала видеть подле себя.

Исцеление шло очень медленно. И когда разум ее прояснился, не проходило и дня без приступов безумия. Мы лишь изредка навещали ее; казалось, к счастью, она совершенно забыла о нашем существовании, не разговаривая ни с кем, кроме своего прелестного ребенка, и занимаясь им непрерывно. Мальчик весь день сидел подле нее на ее кровати, и они играли в детские игры.

Мы предпринимали все, чтобы развеселить Каролину. Но она была ко всему безучастна, не узнавая ни одного из своих бывших друзей. Все сделались ей чужды, казалось, она недавно явилась на этот свет. Черная меланхолия[255] заставляла ее заниматься лишь собой, она не была способна ни к каким поступкам, не имела никаких страстей, ни одно желание не волновало ее; Каролина без остатка погрузилась в себя.

Граф пребывал в величайшем замешательстве, не зная, как ему следует поступить с Каролиной. Его изобретательность была полностью исчерпана, и он решил посоветоваться со мной, не осуществить ли в самом деле запланированную им поездку в Италию. Я посоветовал ему спросить графиню. Он пытался поговорить с ней, но скорее камень дал бы ему какой-либо ответ. Она же взглянула на него