Лондон был настолько огромен, что, можно сказать, заключал в себе все прежние цивилизации. К Вавилону прибавились другие великие империи. Нефы и трансепты Вестминстерского аббатства уподобляли «городу мертвых» близ Каира, Паддингтонский железнодорожный вокзал ассоциировался с пирамидой Хеопса. Архитекторы XIX века в воображении возводили пирамиды на Трафальгар-сквер и Шутерз-хилле, проектировали громадные пирамидальные усыпальницы близ Примроуз-хилла. Здесь мы видим, как мощь имперского Лондона творила, наряду с культом величественности, культ смерти.

В «Энциклопедии» Ри 1819 года, как и в ряде других изданий, источником первобытной образности становится лондонский портовый район. Кроме того, климатом и атмосферой Лондона создаются «поразительные иероглифы, которые пишут на городской поверхности копоть и дым». Ассоциация по смежности делает древними сами лондонские камни. Облик британской столицы каким-то образом рождает представление о глубочайшей старине; не исключено, что к видениям этим скрытым образом причастно слово «petrified» («окаменелый») в переносном значении «оцепенелый от страха».

Помимо Египта, был еще Рим. Подвалы под «террасой Аделфи» напомнили одному историку архитектуры «древнеримские постройки»; созданную Джозефом Базалджеттом систему канализации часто сравнивали с римскими акведуками. Величественность, соединенная с триумфальным имперским духом, — вот что производило на этих наблюдателей Лондона XIX века сильнейшее впечатление. Побывав в туннеле под Темзой, который уподобляли самым крупным достижениям римского строительного искусства, Ипполит Тэн назвал его «огромным и мрачным, как кишка некоего Вавилона». Затем Тэна захлестнул поток ассоциаций и параллелей между цивилизациями. «Я неизменно нахожу в Лондоне сходство с Древним Римом… Насколько же тяжко этот современный Рим, подобно античному, давит на спины трудящихся! Ибо всякое чудовищное скопление зданий, будь то Вавилон, Египет или Рим эпохи Цезарей, воплощает в себе сгусток людских усилий, крайнюю степень изнеможения». Далее он описывает «римскую машину», использовавшую рабский труд тех, кто ее обслуживал. И это выявляет еще одну истину о Лондоне-Риме: он превращал своих горожан в рабов машины.

За образец для арки, ведущей во «двор слитков» Английского банка, архитектор сэр Джон Соун взял древнеримскую триумфальную арку; стены соседнего Лотбери-корта были украшены аллегорическими фигурами из римской мифологии. Массивный угол банка там, где сходятся Лотбери и Принсез-стрит, представлял собой подобие храма Весты в Тиволи. Интерьеры банка тоже создавались с оглядкой на Рим. Многие его помещения — в частности, зал дивидендов и фондовый зал — были спроектированы по модели римских герм; главный кассовый зал размером сорок пять на тридцать футов напоминал интерьер римского храма Солнца и Луны. Здесь, таким образом, налицо впрямую выраженный и апеллирующий к римским верованиям культ денег; во всех ассоциациях с древним городом главенствует тема языческого триумфа.

Но возникали и другие ассоциации. Верлен писал, что Лондон — «библейский город», созревший для того, чтобы его поразил «огонь небесный». Карлейль в 1824 году, назвав его «исполинским Вавилоном», продолжил: «…потоки людских сил здесь катятся внутрь и воине с яростью, ужасающей до глубины души». Итак, в одном контексте Лондон сравнивается с величайшими цивилизациями прошлого, с Римом или Египтом, в другом — стремительно рушится, обретая черты яростной пустыни, дикого места, где нет никакого удержу и никакой жалости. Когда Карлейль добавляет, что Лондон «подобен сердцу Вселенной», можно понять его так, что город воплощает все самые мрачные силы и все крайности бытия. Так что же это — сердце империи или сердце тьмы? Или эти сердца до того срослись, что человеческое усилие и труд стали всего лишь выражением свирепости и желания властвовать?

В определенном смысле Лондон всегда ассоциировался с пустыней, с джунглями, с дикой местностью, с первобытным лесом. «Всякому, кто обратит взор на города Лондон и Вестминстер с добавившимися недавно обширными предместьями, — писал в 1751 году Генри Филдинг, — на великую беспорядочность заполняющих их строений, на неисчислимые улицы, переулки, закоулки и дворы, должно прийти в голову, что будь все это предназначено единственно для сокрытия, ничего лучшего и придумать было бы нельзя. И тогда является картина огромнейшего леса, где вору так же легко схорониться, как дикому зверю в пустынях Аравии или Африки». О другой особенности этой дикой местности говорится в его «Томе Джонсе», когда речь заходит о трудностях лондонской жизни: «Ибо если незнакомые люди не могут привести тебя в смущение, точно так же они не оденут тебя и не накормят. И человеку столь же легко погибнуть от голода на Леденхоллском рынке, как в аравийской пустыне».

Взгляд Филдинга разделял его современник Смоллетт. Будучи «необъятной дикой местностью, где нет ни стражи, ни дозора, ни порядка, ни управы», Лондон предоставляет ворам и прочим преступникам «и логова, и добычу». Образы джунглей и пустыни используются вперемешку, словно это одно и то же, поскольку и то и другое выражает «дикость» неприрученной и неисследованной человеческой натуры; Лондон выступает как некая первобытная сила или среда обитания, где природные человеческие инстинкты проявляются без всяких ограничений.

В XIX веке, однако, метафора дикой местности видоизменилась: в Лондоне теперь усматривали не царство необузданной и неукрощенной жизни, а область голого, бесплодного запустения. Мейхью назвал этот город «кирпичной пустыней», и образ непролазной чащи сменился образом твердого камня, «всюду, куда ни взгляни, обильно поросшего чахлым поганым мелколесьем низеньких домишек». Такова пустыня XIX века, куда более обширная и бесплодная, чем дикая местность предыдущего столетия. Именно о ней говорит Джеймс Томсон в «Обреченном городе», опубликованном в 1857 году, где возникают «пустынные улицы» в «каменном лабиринте погребенного города». Бесконечность городских улиц, о которой так выразительно писал Энгельс, связывается здесь с холодностью и твердостью самого камня; это уже не джунгли, где буйствует беспорядочная жизнь, а пустыня, где царит смерть, не смягчаемая ни печалью, ни жалостью. «Пустыня! Вот-вот, именно, именно», — говорит персонаж «Николаса Никльби». «Да, настоящая пустыня, — заявляет старик с необычайным воодушевлением, — Для меня когда-то это была пустыня. Я пришел сюда босой — мне вовек этого не забыть». А Крошка Доррит восклицает: «Лондон такой большой, такой пустой, такой дикий!»

И вот Лондон уже ассоциируется с Помпеями — с такой же, как они, каменной пустыней. После бомбардировок Второй мировой войны, к примеру, было замечено, что Лондон выглядит «древним, как Геркуланум». Но Лондон не был погребен под застывшей лавой времени. Все элементы его жизни рано или поздно возвращаются. Один приезжий из Италии — человек, похоже, слишком проницательный, чтобы довольствоваться избитыми аналогиями, — сравнил Лондон со страной циклопов. Ныне в описании Доклендс конца XX века мы находим громадную Сайклопс-уорф — «Циклопическую набережную». Здесь же — фотография соседней набережной Саут-ки с небоскребом Саут-ки-уотерсайд, который венчает пирамида. Сходным образом и громадная башня Канари-уорф имеет пирамидальную крышу, и все это наводит на мысль, что ассоциации с египетской державой не умирали никогда. Даже насосной станции на случай штормового повышения уровня воды в Доклендс приданы египетские очертания некоего стража водной стихии.