– Туда, Марей Гордеич. Сети надо посушить.

– Возьми меня. Разговор с тобой будет.

– Садись, Марей Гордеич, в нос обласка.

Старик с охотой сел в лодку. Когда Лисицын выплыл на средину реки, Марей спросил:

– А что, Миша, выходит, что у Алёши с Уленькой дело на лад пошло?

Лисицын, не придававший большого значения взаимоотношениям молодых людей, ответил в своей обычной манере:

– Не страдай за них, Марей Гордеич! Не было ещё на свете такого случая, чтоб добрая девка без парня осталась, а добрый парень не нашёл по себе девки.

– Ну, не скажи, Миша! – не согласился Марей Гордеич. – Вон Софья-то Захаровна уж не девица ли! И на стать ладная, и обликом мила, и образованная, а вот поди ж ты! Сбежала! Видать, поняла она, что Уленька перешла ей дорогу безвозвратно.

Лисицын небрежно махнул рукой.

– Найдёт по себе! А что от Алёши отстала, то ей счастье. Неровня он ей. Она городская канарейка, а он таёжник. И лучше Ули ему невесты не найти. Эта, как хомут, всегда будет на коне. И в другие места его не потянет. Ни за что не потянет!

– Резонно рассуждаешь, Миша, – одобрил Марей и задумался.

Лисицын взглянул на него и понял, что старик совсем не об этом собирался говорить с ним. Всё это только присказка, сказ – впереди.

– Ну, а ты-то как, Марей Гордеич, попривык душой к нам? Не тянет тебя обратно северная земля? – спросил Лисицын.

Старик словно ждал этих вопросов. Он встряхнул седой гривой, оживляясь, сказал:

– Нет, Миша, не тянет меня обратно северная земля. Попривык я к вам. А только покою в душе нету у меня.

– Чем же мы тебе не угодили, Матвей Гордеич! Скажи!

– Всем, Миша, угодили. Уж так я доволен вами, что, будь я верующий, только бы за вас и молился. А спокою нет, Миша, мне по другой статье. Кровь моя в этих краях оставалась…

И Марей принялся рассказывать Лисицыну о своей жизни с Марфушей, о её смерти, о сыне, которого отдал он чужим добрым людям в Притаёжном в морозную вьюжную ночь.

Лисицын поднял весло и лишь временами окунал его в реку, чтоб направить ход лодки, скользившей по течению. Обычно быстрый на слово Лисицын сидел сейчас как пришибленный. Перед его мысленным взором проходили как живые мучительные картины большой жизни старого и дорогого ему человека.

«Уж не Вавила ли каторжанин его сын?» – думал Лисицын, перебирая сети.

Марей лежал возле костра и не то спал, не то молча думал. Откровенный и необычный разговор с Лисицыным взволновал его, и он чувствовал сильную усталость во всём теле. Вокруг было тихо, солнечно, спокойно шумел лес, поблёскивала позолотой широкая, в зелёных берегах курья.

«Да, вполне возможно, что Вавила-каторжанин и был его сыном», – всё больше и больше склоняясь к своей догадке, размышлял Лисицын.

Дня три он был не в себе. «Пойду расскажу Марею Гордеичу о Вавиле-каторжанине», – решил Лисицын, но, когда доходило до дела, он изменял своё намерение. «Погоди, Михаила, не торопись. Заронишь в сердце человека сомнение, а вдруг ошибка?»

Чувствуя, что он не обретёт покоя, пока не узнает всё о жизни Вавилы-каторжанина, Лисицын отправился на пасеку к Золотарёву.

Платон Золотарёв был мужик памятливый, жил когда-то в Притаёжном, чуть не во всех селениях Притаёжного района имел родню, знал наперечёт высокоярских купцов, губернаторов, войсковых начальников, хорошо помнил ссыльных, обитавших по Улуюлью, урядников, охранявших их.

Золотарёв поразился, снова увидев на своём стане Лисицына. Да и было отчего поразиться! Не год нынче, а сплошная напасть. То выстрел в Краюхина, то Станислав со своими поисками, будь он проклят, то эти лесоустроители!

Лисицын успокоил друга. Нет, пока ничего нового, всё в порядке. Станислав, слава богу, получил своё. Отправили его в Высокоярск, а оттуда в лагерь. Пусть трудом и потом вышибет из себя капиталистические замашки. Лесоустроители толкутся по берегам Таёжной без проводника. Между тем начальник экспедиции вместе с райисполкомом сделал представление в область о передвижке лесоустроителей в Заболотную тайгу. Ну, как там получится – жизнь покажет.

– А сейчас вот что, Платоша, хочу спросить тебя, – круто меняя разговор, сказал Лисицын. – Ты что-нибудь о Вавиле-каторжанине помнишь?..

Золотарёв даже рассмеялся от такого вопроса.

– Ясное дело, помню! А ты неужели забыл, Миша?

– Забывать стал, Платоша! Расскажи мне о нём всё-всё, что ты знаешь, – горячо попросил Лисицын и сдвинул сплюснутую шапку-ушанку на макушку, приготовившись слушать.

Но гася снисходительной дружеской улыбки, Золотарев вместе с табуреткой придвинулся к Лисицыну и заговорил:

– Ты помнишь, какой он был орёл?! В плечах косая сажень, а росту в нём было – без двух вершков три аршина. Был он, Вавила, сыном Тихона Коноплёва, притаёжного мужика. Сам Тихон со своей старухой умерли ещё при царе Николае. Детей у них, сказывали, было много, одних сынов восемь. А выжили только двое: Кирюха и он, Вавила. Как ты знаешь, Миша, оба были они у нас партизанами, и оба полегли за Советскую власть.

Лисицын дышал тяжело, молчал, ждал с нетерпением ждал, что скажет Золотарёв дальше.

– Теперь ты можешь спросить, а откуда у него, у Вавилы, такое прозванье: «Вавила-каторжапин»? Обскажу.

Дело это потёмки, один бог знает, как было, но по народу болтали, будто Вавила был не копоплёвской родовы. Сказывали, случилось это так: жил-был в наших краях какой-то каторжанин без имени, без роду. На чьей-то купецкой заимке объявилась у него бабёнка. Ну, сказать – любовь! Пришла она за ним из России. Сошлись они не сватаны, не венчаны, да и прижили ребёночка. Вскоре после родов она, его любовь-то, возьми да умри. Ну, известное дело, мужику без бабы в таком случае – край. А тут ещё на беду начались поиски каторжанина. Был он много лет в бегах, хоронился от властей в наших улуюльских лесах. Что делать? Взял тогда этот мужик своего ребёночка в Притаёжное! Тихон-то Коноплёв жил как раз самым крайним. Стояла его изба почти в лесу. Каторжанин – к нему! Встал каторжанин перед Тихоном на колени и взмолился: «Брат мой, – говорит ему, – если есть у тебя сердце, помоги! Так и так». И обсказал ему всё про свою житуху.

Тихон был, видать, мужик душевный. Позвал он жену. А та только что родила Кирюшку, и в грудях у неё было молоко. Она и говорит Тихону: «Эх, Тиша, возьмём ребёночка, не бросать же его, как падлу, на мороз. Пусть растёт, как единокровный братишка нашему Кирюшке». Ну и взяли они ребёночка.

Каторжанин поплакал над своим сынком, да и был таков.

Тихон с бабой долго таили про своё божье дело. Да разве в деревне что-нибудь скроешь? Всем было известно: родила Тихонова жена одного ребёнка, а кормит двоих. Слушок пополз из двора во двор: сват куму, кум брату, брат жене, жена снохе, сноха племяннице. Короче сказать, узналось это дело. Подивились люди, посудачили, да и замолкли. Поп окрестил Вавилу как подкинутого.