— Ребенке? — В одно короткое слово вместилось целое море вопросов.

— Да, о ребенке, — потому что я в долгу перед Форралом, но, кроме того, я чувствую между нами некую связь. Ведь он, как и я, дитя волшебницы и смертного, ни то ни се. Я знаю, как себя при этом чувствуешь, Ориэлла, и хотя малыш не может быть ребенком моей плоти, это ребенок моего сердца — еще и из-за того, что я чувствую к его матери.

Ориэлла задумчиво посмотрела на юношу.

— Ты знаешь, я почему-то никогда не думала об этом в таком свете.

— Но ты не возражаешь? — Анвар затаил дыхание. Она покачала головой.

— Как же я могу возражать? Кроме того, мои силы скоро покинут меня, и я со стыдом вынуждена признать, что ты нужен мне, Анвар — ты нужен нам обоим.

— Волшебница наконец улыбнулась, и Анвару пришлось сделать над собой гигантское усилие, чтобы не разрушить поцелуями возникшую между ними хрупкую связь. Вместо этого он осторожно обнял Ориэллу и погладил по волосам, пытаясь прикрыть свою нежность напускной веселостью.

— Ну а теперь, когда мы все наконец выяснили, я предлагаю немного поспать. Скоро трогаться в путь.

Анвар проснулся в сумерках, сжимая в объятиях спящую Ориэллу. Пока она спала, гордое сияние Жезла Земли потускнело, и волшебница выглядела усталой, беззащитной и очень земной. Под тонким одеялом ясно был виден легкий выступ ее живота, и юношу вдруг омыла чистая волна нежности к волшебнице и ее еще нерожденному ребенку. Разметавшиеся кудри, с которыми Ориэлла никак не могла совладать с тех пор, как обрезала их, падали ей на лицо и тихонько шевелились в такт дыханию. Анвар улыбнулся, вспомнив, как когда-то эти волосы спадали ниже талии водопадом неистового пламени, и как он наслаждался, расчесывая их в ту ночь, когда погиб Форрал. Как чудесно было ощущать под пальцами их шелковистую тяжесть! «Я любил ее уже тогда, — подумал он. — Любил, но не признавался в атом даже себе. Как я мог, простой слуга? Да и как я смею признаться в этом сейчас? Она никогда не полюбит меня

— слишком много легло между нами: воспоминания о прошлом, призрак Форрала, нависший над нашей жизнью. Если бы я не бросился к нему тогда, он мог бы все еще быть в живых. Может быть, Ориэлла и в самом деле простила меня, но как можно надеяться, что после этого она меня полюбит?» Анвар поглядел на спящую волшебницу. «Я все еще в долгу перед ней, — подумал он. — На мне долг крови за жизнь Форрала, и даже если это будет стоить жизни мне, этот долг должен быть уплачен — и когда-нибудь я найду способ уплатить его».

Юноша протянул руку, будто хотел прикосновением к волшебнице закрепить свою клятву, и тихонько отвел с лица Ориэллы разметавшиеся кудри. Девушка пошевелилась, открыла глаза, и, будто обжегшись, он отдернул руку, ибо необузданная сила Жезла Земли проснулась вместе с ней. Однако волшебница уже начинала брать ее под контроль. На глазах у Анвара сияние тускнело по мере того, как Ориэлла заставляла его уйти в глубины своего существа.

Волшебница вздохнула.

— Уже утро? — сонно пробормотала она. Анвар посмотрел на выход из пещеры, жалея, что нужно спешить, и он не может еще хоть мгновение побыть с ней наедине. Такая роскошь казалась недосягаемой как луна.

— Скорее, вечер, — сказал юноша. — Нам лучше разбудить остальных. Пора в путь.

* * *

Путешествие затянулось на несколько долгих дней — самых тяжелых в жизни Ориэллы. Опасаясь нежданных ураганов, Язур неутомимо подгонял их вперед, доводя людей и животных до изнеможения. Путешественники выбивались из сил и отчаянно завидовали Черной Птице, которая улетела вперед, следуя по цепочке оазисов, и наверняка уже достигла границ пустыни. Язур не смог привезти палатки, и путникам приходилось разбивать лагерь под открытым небом, а единственной защитой от палящего солнца им служили одеяла. Они буквально забинтовывали глаза себе и лошадям многочисленными слоями ткани, чтобы избежать ослепительного сияния. Поскольку у них не было вьючных животных, вода и продукты были строго ограничены, и все жестоко страдали от голода и жажды.

Но хуже всего была непрекращающаяся жара. В начале путешествия по ночам дул легкий ветерок, и было еще терпимо, но потом, из-за несвоевременной перемены погоды, он исчез, и пустыня превратилась в раскаленную сковородку. По ночам песок отдавал накопленное за день тепло, и всадники ехали, окутанные зловонным удушливым маревом. Исцарапанные лошади исхудали до предела, их измученные легкие, забитые драгоценной пылью, работали, как кузнечные мехи, со свистом втягивая и выпуская воздух. Всадники насквозь пропитались потом, их просторные одежды неприятно прилипали к телу, и дающая жизнь влага терялась впустую, испаряясь в сухом воздухе пустыни.

Пантере, с ее густым мехом, приходилось хуже всех. Остальные, по крайней мере, ехали верхом, а ей приходилось бежать вслед за лошадьми на своих собственных лапах. Созданная для коротких молниеносных бросков, Шиа с трудом выносила изнурительную трусцу по раскаленным пескам. Вдобавок к мучительной жажде и постоянной усталости, лапы ее покрылись ранами от острых песчинок, и вскоре пантера стала оставлять за собой кровавый след.

Только любовь к волшебнице заставляла ее продолжать путь, и каждый день, вместо того чтобы отдохнуть и восстановить собственную энергию, Ориэлла из последних сил пыталась облегчить страдания измученной подруги, чтобы та могла продолжать путь. Анвар делал все, чтобы помочь им, но он не был целителем. Если не считать того, что он не давал волшебнице окончательно упасть духом, пользы от его усилий не было.

С каждым днем Ориэлле становилось все тревожнее. Переход по пустыне был скачками наперегонки со временем, и девушка понимала, что терпит поражение. Из-за беременности тело ее стало неуправляемым, и, даже несмотря на Жезл, было ясно, что она перенапрягает свои гаснущие силы, и скоро они исчезнут совсем. Волшебница все чаще думала об этом, и каждый раз ее охватывала волна удушливого страха. Как же тогда она будет помогать Шиа? Как сможет сберечь себя и своего ребенка и защитить друзей от Миафана и его приспешницы Элизеф?

Хуже всего было то, что по законам пустыни Шиа надо было бросить. В самые тяжкие дни пантера сама, печально глядя на волшебников отрешенными и потухшими глазами, умоляла их оставить ее или избавить от невыносимых страданий. Ориэлла упрямо стискивала зубы и запрещала Анвару говорить остальным о просьбе Шиа, но те и сами уже догадывались. Ориэлла видела это по тому, как часто плакала Нэрени, как Элизар и Язур виновато прятали глаза. Даже Боан — ее преданная мощная поддержка — время от времени расстроенно покачивал головой. Волшебница понимала, что скоро и Анвар заговорит о том же. Хотя до сих пор он избегал затрагивать эту тему, зная, как много значит для волшебницы Шиа, Ориэлла отдавала себе отчет, что тревога за нее и за ребенка непременно вынудит юношу прийти к этому невыносимому решению. Все, что могла сделать Ориэлла, — это лишь безжалостно заставлять себя с несгибаемой волей противостоять здравому смыслу, чтобы сберечь Шиа до конца путешествия.

До края пустыми оставалось еще несколько дней пути, когда превзошло худшее, и Ориэлла наконец не выдержала жары и переутомления. Ее спутники, прожив всю жизнь в жарком климате, легче переносили эту палящую духоту, и даже Анвар научился кое-как справляться с ней за то страшное время, что провел в невольничьем лагере. Ориэллу, напротив, все время обрызгивали, сначала как воина арены, потом — как избранницу Харина. И все же, несмотря на это, она, конечно, выдержала бы, если бы сама не доводила себя до полного изнеможения. С каждым днем ее страдания становились вес сильнее, пока наконец с волшебницей не произошло то, что Язур назвал солнечным ударом.