Вы никогда не задавались вопросом о том, почему с прямо-таки трагической закономерностью те или иные проблемы в разные эпохи упрямо возвращаются в российскую действительность? Вроде бы вот она, проблема, стоящая во весь рост и абсолютно созревшая, обсуждается обществом, решается властью, а через некоторое время, чуть изменив макияж, но не сущность, вновь маячит перед страной, напоминая о себе то хромающей экономикой, то громыхающим диссонансом между властью и обществом, то падением нравственности и культуры. Проще всего было бы счесть, что это аллюзии, хитроумно или злонамеренно навязываемые читателю писателями и историками. Только вряд ли такое объяснение может успокоить разум и душу, тем более что все гораздо сложнее, и поспешные, а потому поверхностные соображения дня сегодняшнего лишь заслоняют историческое содержание происходившего и происходящего. Чтобы не быть голословными, вернемся ненадолго назад, к реформам Александра II, без них нам никак не обойтись в разговоре об уроках, данных «Глухой порой листопада». В 1860 – 1870-x годах перед правительством стояли сложные задачи решения острой аграрной (земельной) проблемы, выстраивания действенной системы местного самоуправления, организации независимой, пользующейся доверием населения системы судопроизводства, установления цивилизованных отношений между властью и средствами массовой информации, реорганизации армии и системы образования.

Переносясь в наши дни, мы с грустью убеждаемся, что правительство и общество озабочены схожими проблемами. Вот почему нам кажутся странными нынешние сетования по поводу того, что Александр II провел реформы своего царствования нерешительно, в интересах господствующих сословий и т. п. Ведь со дня его гибели миновало 125 лет, а... Можно, конечно, утешиться именно тем, что прошло много времени, а значит, настала пора вернуться к этим вопросам на новой стадии развития страны. Однако настораживает то, что перечисленные выше вопросы не были удовлетворительно решены ни в начале XX века, ни за семьдесят лет советской власти, хотя правительства неоднократно пытались покончить с ними раз и навсегда. И где гарантии того, что сейчас нам удастся сделать это достаточно удовлетворительным образом? Раздражающая нерешаемость каких-то проблем вызвана, конечно, целым комплексом причин, обусловленных особенностями исторического развития страны и менталитетами ее власти, образованного общества и народных масс. Именно к главным из этих особенностей нам и следует присмотреться внимательнее. Бояться тут особенно нечего – ну, не проклятие же в конце концов лежит на России, и не заклинаниями мы будем дальше заниматься, тем более, что ими-то как раз дела не поправишь.

Начнем с того значения, которое имело гибельное сращивание власти и собственности, происходившее в России с древнейших времен и не прекратившееся до сегодняшнего дня. Это привело к тому, что политика не выделилась в специфическую отрасль социальной занятости части населения. У нас к ней всегда была причастна так называемая элитная номенклатура. На любой клич, обращенный к новым силам, почему-то постоянно откликались одни и те же лица. В таких условиях власть слишком легко и цинично превращалась в собственность, что приносило ее представителям весьма ощутимые прибыли, а потому властные структуры упорно консервировали столь выгодное для них положение. Потому кризис в экономике обязательно приводил к кризису власти, и наоборот. «История России, – пишут исследователи, – история не разделения, а соединения, сращения власти с собственностью. На дореволюционной стадии персонификатором власти и собственности был монарх, на послереволюционной стадии – государство»[33].

Именно поэтому трудно говорить об утверждении в России XIX века правового строя. В нашей державе на протяжении веков устанавливалось не право-канон, то есть обязательный порядок исполнения законов, а право-правда, означавшее сочетание закона со справедливостью – понятием чрезвычайно субъективным и опасно разъедавшим формальное законодательство и автоматическое законопослушание населения. Да и как можно ожидать честного соблюдения законов от подданных, если сама власть манипулировала ими весьма произвольно. В XIX веке известны случаи, когда те или иные принятые и обнародованные законодательные акты исчезали при очередном переиздании Свода законов без всяких объяснений. Поэтому в тогдашней России очень трудно отыскать зародыши подлинно гражданского общества. В ней не сложилась или почти не сложилась система тех самодеятельных объединений граждан, которые амортизируют естественную жесткость отношений государства и личности. Впрочем, только ли «верхи» повинны в подобном положении дел?

Показательно, что учебная и научная литература изобилует примерами вопиющего самовластия Зимнего дворца и высшей бюрократии. Однако, помня о фактах свирепого деспотизма власти, нельзя не упомянуть и о подленьком чинолюбии «низов», поскольку и то и другое свидетельствует о привычном пренебрежении законами. «Маленький» человек, получивший определенный пост, мгновенно делался диктатором-столоначальником и допускал беззаконие в пределах собственной компетенции, вырастая в своих глазах и глазах просителей до размеров незаменимого государственного рычага или, по крайней мере, винтика. Бороться с самовластием чиновника всегда пытались «дубиной государства, а не розгами общества», что не приносило почти никаких результатов. В итоге российское общество напоминало общину, а не совокупность свободных личностей и самодеятельных объединений. Да и страна в целом стремилась сделаться семьей, где обязательно наличествуют патриарх, послушные ему старшие родственники и масса «неразумных детей», за которыми нужен постоянный пригляд. Поэтому личностность, «штучность» человека, робкие попытки отпочкования от общины или «семьи» расценивались как предательство, чужестность, нарушение принятых норм поведения. Желание добиться в стране победы не едино-, а одномыслия всегда приводит к обратному результату – неподконтрольному расцвету потаенных идей, проектов переустройства общества, подчинению обыденной, нормальной жизни этим идеям и проектам.

Идеологизированность общества, равно как и власти, была в России чрезвычайной. В принципе в этом нет ничего уникального или сверхопасного. Любая уважающая себя нация имела и имеет особое самосознание, выраженное в определенной идее. Беда только в том, что каждый раз крушение той или иной идеи (правительственной либо общественной) вызывало в XIX веке кризис веры у всего населения, а то и гражданскую смуту. Идея в России являлась поводом не для дискуссий, а для поклонения. Ну, а если все же затевались дискуссии, то они быстро превращались в поле брани в прямом и переносном смысле этого слова, не принося никакой реальной пользы ни государству, ни обществу.

Не забудем упомянуть и о предубежденности народных масс к реформам, которая коренится в подозрительности общества по отношению к власти (а ведь реформы, как мы помним, проводились именно «сверху»). Это предубеждение играло важную роль в судьбах страны. По справедливому замечанию одного из исследователей, у нас политические двери открываются не ключами, а лбом, т. е. политическая важность момента перемен осознается далеко не сразу, не всеми и не до конца. В тот миг, когда власть ослабла и протрезвела по поводу собственного величия и незаменимости, общество отказывалось не только вступать в союз, но и вообще разговаривать с ней. В результате власть начинала опасаться проводимых ею реформ, поскольку границы неспешных перемен хотя и определяются точнее, чем пределы революций, но все же достаточно непредсказуемы. Непросчитываемое развитие событий могло привести к нечаянной смене традиционного режима, чего Зимний дворец допускать не собирался. Пространство реформ начинало съеживаться, а сами они – подгоняться под привычные стандарты. Иными словами, перемены, вместо того чтобы сделаться точкой отсчета новой эпохи, становились вехой возвратности к проблемам, уже вроде бы удовлетворительно решенным.