Однако начало пути в небывшее вскоре оказалось скомканным в связи с убийством императора и вступлением на престол Александра III. Повторим еще раз: новый правитель не собирался сворачивать все мероприятия, получившие начало в царствование его отца. Он просто испугался того небывшего, куда они вели Россию, и поспешно скомкал процесс перемен. Сделать это с ростками нового, не утвердившегося как следует на русской почве было относительно легко. Причем всегда можно было оправдаться тем, что это новое не подходит россиянам, не принимается ими. Однако в данном случае дело было не в приятии или неприятии страной последствий реформ, а в объяснении их необходимости, в выработке привычки к небывшему. Вместо трудного пестования нарождавшегося (пугавшего и манившего одновременно) началось тупое пережевывание уныло традиционного. Самое интересное заключается в том, что революционный лагерь, не признаваясь самому себе, должен был быть доволен происходившим.

Для народничества небывшее, в которое вели страну реформы 1860 – 1870-x годов, оказалось делом не просто пугающим, а совершенно неприемлемым. В социально-экономическом плане преобразования повлекли за собой неотвратимое расслоение крестьянства и быстрый рост капиталистических отношений во всех сферах жизни общества. Революционеров не устраивало не столько появление прослойки бедноты, с этим-то как раз можно было мириться (помните нечаевское призывание на голову народа бед и зол, которые должны были стать детонатором возмущения масс самодержавным режимом?). Их пугали «несоциалистические» настроения остальной части крестьянства – кулачества и середняков, мечты крепких мужиков о самостоятельности, частном хозяйстве, разрушение их коллективистской психологии и т. п. Главное же заключалось в том, что перемены, происходившие в российской деревне, угрожали традиционной крестьянской общине, то есть лишали страну ее счастливого будущего, базировавшегося, по мнению народников, именно на общинных ценностях.

В политическом плане небывшее наносило радикалам не меньший урон. Учреждение временных подготовительных комиссий – этого лорис-меликовского предпарламента – могло лишить революционеров моральной и материальной поддержки либеральной части общества, иными словами, оставить их в безнадежной изоляции. Ну, а если бы дело дошло до цивилизованного встраивания радикалов в правильную политическую систему (легальное существование партий, участие в выборах, в работе парламента), то функционировать в этой системе пришлось бы уже не народовольцам, а куда менее экстремистски настроенным социалистам. Между тем (вспомним об особенностях менталитета российской интеллигенции) народовольцы полагали, что именно и только им известен путь России к прогрессу. Все другие варианты, с их точки зрения, являлись обманом народа, дорогой к построению общества, более циничного, формально свободного, а потому менее уязвимого со стороны оппозиции, чем существующее, традиционное. Иными словами, народники приглашали, вернее, подталкивали Россию в нечто вообще небывалое в истории человечества. А потому просто небывшее в ее опыте государственного развития казалось им рутинным, тупиковым.

Таким образом, социально-экономические и политические проблемы, стоявшие перед властью и обществом, завязывались в 1880-х годах в тугой узел с вопросами нравственными и культурными.

К сожалению, в указанный период столкнулись два нежизненных, умиравших подхода к распутыванию этого узла. Ни правительство Александра III, ни народничество не смогли предложить ничего принципиально нового, точнее, принципиально спасительного, для решения сложнейших задач. При этом власть имела возможности для маневра, но не собиралась его совершать. Радикалы же – единственный активный оппонент власти – должны были или продолжать бессмысленный террор либо безнадежную пропаганду в деревне, или отважиться на смену идеологии своего движения. Последнее всегда чревато болезненной ломкой привычных стереотипов, непредсказуемыми зигзагами сознания, что прекрасно показано в романе Давыдова на примере эволюции взглядов члена Исполнительного комитета «Народной воли» Л. А. Тихомирова.

Предчувствие неминуемой катастрофы, так остро выраженное в свое время литераторами Серебряного века, ощущается и на страницах книги Юрия Владимировича. Может быть, поэтому в ней физически чувствуется потаенная давыдовская грусть, вызванная твердолобой беспомощностью власти и беспорядочными метаниями народников. Писатель тонко указывает нам на безысходность ситуации 1880-х годов, но вместе с тем выражает робкую надежду на то, что настоящий, действительно гуманный выход все же существовал. Давыдов безжалостно пишет о манипулировании сознанием личности, растаптывании в человеке всего человеческого и внимательно вглядывается в каждый не то что поворот – в малейшее изменение душ своих героев: вдруг где-то там, в самых тайниках этих душ, начнется движение к осмыслению, восчувствованию, очеловечиванию. Бесстрастная констатация фактов: «Так было», – и чуть слышный, но явственный призыв к читателю: «Нельзя, чтобы так повторилось!»

«...Печальной памяти восьмидесятые годы». Печаль, в которой слышнее всего элегическая, тихая грусть, ни к чему не обязывающая, а потому приятная, смягчающая нрав и умиротворяющая сердца? Или гнетущая тоска по зовущему, но не сбывшемуся, свидетельствующая о невозможности сбросить проклятие, висящее над родом человеческим? Печаль – прародительница и этой грусти, и этой тоски – она всегда с нами и в нас. И легче нам было бы без нее, стали бы мы безмятежнее и счастливее? Кто знает, кто знает...

И замечательные давыдовские концовки книг, которыми (мы имеем в виду концовки) ничто не заканчивается. «Искать град Китеж можно, отыскать – невозможно. И канат обрублен, якорь утерян... Душа цепенеет. Однако приходит срок, и вдруг словно бы веет теплом: мой милый, довлеет дневи злоба его; по совести, по мере своих возможностей отправляй свое ремесло. И счастлив будь тем, что оно позволяет тебе быть человеком, который протягивает руку другому человеку»[42]. Это не из «Глухой поры листопада», это из «Судьбы Усольцева». Не потому, что в этом романе у писателя получилось удачнее, просто эта концовка более характерна, если хотите программна, для Давыдова.

«...Печальной памяти восьмидесятые годы». Годы упущенных возможностей, торжества заблуждений, время не замеченных зарниц и попыток разогнать тьму беспорядочным размахиванием кулаками. И вслед Давыдову звучит тяжелый вздох его коллеги и, смеем думать, единомышленника, Бориса Васильева: «Сумерки XIX столетия были мрачными и на редкость долгими». Совсем не предубеждение, а тихое, но настойчивое предупреждение слышится в словах писателей: смотрите и запоминайте, слушайте и вслушивайтесь, мечтайте и не обманывайтесь.

Сумерки... Глухая пора листопада... Часы суток, как и времена года, меняются постоянно и независимо от желания людей. Но только от нас зависит, оставаться или нет неизменными в своей сущности, а если меняться, то как и для чего.