не нужно) устранить детское недоразумение, связанное с тем, что мы называем силой тяжести. Жителям Южного полушария не угрожает опасность упасть на нижнее небо; поверхность Земли для них, так же как и для нас, находится «снизу» (II, V). Большую часть тропического пояса занимает океан; два его огромных притока на Востоке и два на Западе текут на Север и на Юг, чтобы встретиться на полюсах. Встреча их течений рождает приливы. Таким образом, суша делится на четыре главные части. Громада Европы, Азии и Африки — это, несомненно, одна из четырех частей (II, IX). Упрощенные и схематические версии этого плана сохранились на позднейших «колесных картах». От большей части прошлого мы отрезаны так же надежно, как от антиподов. Чудовищные всемирные катастрофы неоднократно уничтожали почти все человечество; почти, потому что всякий раз кто‑то выживал. Египет же не разрушался никогда; вот почему египетские записи восходят к древности, ниоткуда более не известной (II, X). Сама эта идея восходит к «Тимею» (21е—23b), Платон в свою очередь мог испытать влияние восхитительного рассказа Геродота (II, 143): историк Гекатей, посещая египетские Фивы, похвалялся, что является потомком бога в шестнадцатом поколении, а это означало, что его род восходит ко временам, когда греки еще не вели систематических исторических записей. Тогда жрец повел его в зал, в котором находились статуи наследных жрецов, и стал отсчитывать родословную линию от сына к отцу, снова и снова; дойдя до 145–го колена, они не повстречали еще и следа бога или хотя бы полубога. Этот рассказ отражает подлинное отличие греческой истории от египетской.

Таким образом, хотя цивилизация в большинстве частей Земли сравнительно молода, вселенная существует вечно (II, X). Если Макробий описывает ее формирование во временных категориях, это нужно понимать лишь как условное выражение. Все самое чистое и прозрачное (liquidissimum) поднялось на самый верх и получило название эфира. Менее чистое и хотя бы в малой степени наделенное тяжестью стало воздухом и опустилось на второй уровень. То, что, сохраняя некоторую текучесть, было достаточно плотным (corpulentum), чтобы его можно было распознать на ощупь, собралось вместе, образовав водные потоки. Наконец, среди этого смятения материи все то, что оказалось непригодным для использования (vastum), было соскоблено и счищено с (прочих) элементов (ex defaecatis abrasum elementis) и, опускаясь все ниже и ниже, осело в самой нижней точке, скованное вечным холодом (I, XXII). По существу, Земля — это «отбросы творения», космическая помойка. Этот рассказ Макробия, кроме всего прочего, помогает прояснить одно место у Мильтона. В седьмой книге «Потерянного Рая» мы видим Сына, Который только что с помощью золотого циркуля{1325} разметил сферическое пространство Вселенной (225). Тогда Дух Божий

осадил на дно

Частицы черных, тартарных веществ.

(237)

Правдоподобие заставляет предположить, что Он вытеснил их за пределы сферы, сбросив «на дно» (downward), в хаос, который у Мильтона, по ряду причин, имеет абсолютный верх и абсолютный низ{1326}. Однако «на дно» может с таким же успехом означать «к центру космической сферы», а «вещества» вполне могли бы соответствовать представлениям Макробия.

Рассуждения Макробия о снах (I, III) покажутся современному читателю не очень важной частью его комментария. Средние века были иного мнения, поскольку совершенно очевидно именно этому разделу он обязан своим прозвищем Ornicensis, или Onocresius, которое в некоторых списках следует за его именем и объясняется там как «чтото вроде знатока сновидений» (quasi somniorum iudex) или «толкователь сновидений» (somniorum interpres); оба слова представляют собой искаженную транслитерацию греческого ονειροκρίτης, «толкователь сновидений». Его система заимствована из «Толкования сновидений» (Oneirocritica) Артемидора (I век н. э.). По Артемидору, сны делятся на пять разновидностей: три правдивых и две, в которых нет ничего, что способно прояснить будущее (по divination). Разновидности правдивых сновидений следующие:

1) Somnium (όνειρος). Такие сновидения являют нам истину в обличье аллегории. Примером такого сна может служить сон фараона о семи коровах тучных и семи тощих{1327}. Каждая аллегорическая поэма в Средние века воспроизводила вымышленный somnium. Современная психология склонна считать практически все сны somnia, и сон из «Дома Славы» Чосера — это именно somnium.

2) Visio (όραμα). Это непосредственное и буквальное предвидение будущих событий. «Эксперимент со временем» мистера Данна{1328} главным образом посвящен visiones. У Чосера эту разновидность можно встретить под именем avisioun (Op. cit. I, 7).

3) Oraculum (χρηματισμός). В этой разновидности снов спящему является один из его родителей или «какое‑либо еще важное и уважаемое лицо» и открыто прорекает будущее или же дает совет. По Чосеру, это oracles (цит. соч., I, 11).

Пустые и никчемные сны бывают двух видов:

1) Insomnium (ένύπνιον). Эти сны просто–напросто воспроизводят те занятия, которыми спящий был поглощен весь день. По словам Чосера, «извозчику снится, как он правит своей повозкой» («Птичий парламент» 102).

2) Visum (φάντασμα). Когда еще не до конца погрузившись в сон и считая, что бодрствуем, мы видим образы, кидающиеся на нас или мелькающие то там, то здесь. К числу таких сновидений относятся и epialtes, или ночные кошмары. Совершенно очевидно, чтоfantom Чосера — это visum («Дом Славы», I, 11), a sweven у него скорее всего insomnium. Это более вероятно, нежели обратное отождествление (dreem — visum, sweven — somnium), ввиду того презрения, с которым мадам Пертелот отзывается о swevenes в В 4111—13; она весьма образованная птица, прекрасно знающая не только физику, но и «Дистихи» Дионисия Катона.

Сновидение может объединять в себе свойства нескольких видов. Например, сон Сципиона — это oraculum, поскольку речь идет о явлении почтенного лица, которое предсказывает и предостерегает; это visio, поскольку в нем подробно описывается строение небесных сфер; наконец, это somnium, поскольку его глубинный смысл, его altitudo, остается скрытым. К этому‑то глубинному смыслу мы теперь и обратимся.

Как мы видели, Цицерон отвел специальное небо государственным мужам. Он не знал призвания выше общественной жизни и добродетелей, выше тех, что необходимы для такой жизни. Макробий читает Цицерона с совершенно иной точки зрения, в духе мистического и проникнутого аскетизмом неоплатонического богословия отказа от мира. Главным для него было очищение отдельной души, восхождение «единого к Единому» — едва ли что‑то могло быть более чуждым самому Цицерону.

Эту перемену духовной атмосферы мы ощущаем сразу же, как только открываем этот комментарий. Вымышленный Цицероном сон можно критиковать, как критиковали платоновское видение Эра, на том основании, что философу не пристало фантазировать. Макробий отвечает на это, выделяя несколько разновидностей «вымысла» (figmentum): (1) когда все чистый вымысел, как в комедиях Менандра. Философ такого писать не стал