сказал: «Ну, ладно. Сколько он хочет?» И наконец сказал, и, по словам агента нефтяной компании, голос у него был мало сказать вежливый — предупредительный, вкрадчивый: «Ну, ладно. Хороший гражданин не может мешать прогрессу, хотя бы и себе в убыток. Скажите ему, если он подпишет купчую, я ему отдам эти тринадцать футов».

На этот раз Медоуфилл даже не дал себе труда сказать «нет», неподвижно сидя в кресле, откуда он мог видеть землю, которую не хотел продать, и прилегающий участок, который его сосед не мог продать из-за него. Так что в городе нашлись сочувствующие, когда Сноупс предпринял следующий шаг, незадолго до того, как у Эсси Медоуфилл произошло одно событие, которое показало, что она, несмотря на свою внешность, далеко не такая смиренница, и хотя про нее по-прежнему можно было сказать «скромная», но добавить к этому надо было не «тихая», а «решительная».

Как-то утром, когда Медоуфилл катил свое кресло от стола к окошку, он, выглянув в сад, увидел то, чего ждал больше года: пролезшая через загородку свинья рылась в бросовых персиках под бросовыми, неухоженными деревьями; и пока он орал на весь дом, зовя миссис Медоуфилл, Сноупс сам, лично, пересек дворик с початком кукурузы и веревочным арканом в руках и, подманив свинью, привязал ее за ногу и наполовину ходом, наполовину волоком вытащил ее из садика, а старик Медоуфилл, привстав в кресле, высунувшись в открытое окно, орал им вслед страшные ругательства, пока они не скрылись из виду.

На следующее утро он уже сидел у окна я своими глазами увидел, как свинья спокойно протрусила по дорожке в его садик; он орал и ругался, высунувшись из окна, а его перепуганная жена, на ходу заматывая голову платком, уже бежала по саду и стучала в запертую дверь Сноупса, пока неумолчная ругань Медоуфилла не заставила ее вернуться домой. Почти все соседи уже выбежали посмотреть, что происходит: старик не переставая выкрикивал ругательства из окошка, а его жена пыталась сама вытащить свинью из садика, когда появился Сноупс (все поняли, что он нарочно прятался и подсматривал), и с невинным, извиняющимся и даже удивленным лицом, держа в руках початок кукурузы и веревку, подманил свою свинью и уволок ее.

На следующий день Медоуфилл достал ружье — старую мелкокалиберную одностволку. Не иначе он ее у кого-то одолжил, хотя никто не мог себе представить, когда же он расстался с креслом, с окошком (не говоря уже о свинье), успел где-то найти мальчишку, владельца мелкокалиберной винтовки, и уговорить или запугать его, чтобы тот ему отдал свою игрушку, ни один человек просто не мог бы себе представить, что старик сам когда-то был мальчиком, гордым и взволнованным владельцем первой своей мелкокалиберной винтовки, и берег ее все эти годы, как память о чистом и невинном детстве. Но винтовка оказалась у него в руках, и с патронами — не с настоящими пулями, а с мелкой дробью, какой пользуются натуралисты: таким зарядом да еще на расстоянии не только убить, но и подранить свинью было невозможно. Да и в сущности, как дядя сказал Чарльзу, Медоуфилл вовсе и не хотел прогнать свинью: ему просто хотелось стрелять в нее каждый день, как другие старики играют в крокет или в лото.

Сразу после завтрака он бросался к окну, в свою засаду на колесиках, и, скорчившись, ждал, когда появится свинья. И тут (ему для этого приходилось вставать с кресла) он выпрямлялся и медленно, осторожно подымал фрамугу и проволочную сетку (он смазал пазы, чтобы рамы подымались быстро и бесшумно, и приделал к ним ручки так, чтобы обе поднять сразу, одним движением) и стрелял из винтовки; свинья судорожно дергалась, подскакивала и тут же, забыв о боли, снова начинала рыться в земле, и он снова стрелял в нее; но, наконец, какой-то смутный рефлекс связывал для свиньи боль со звуком выстрела, и после следующего выстрела она убегала домой и возвращалась только наутро. А потом она в конце концов связала и валявшиеся персики с чем-то враждебным и целую неделю не приходила вовсе; и тут по соседям пошла легенда, что Медоуфилл нанял мальчишку, доставлявшего мемфисские и джексоновские газеты (сам он газет не покупал, не интересуясь новостями, за которые надо платить ежемесячно целый доллар), чтобы этот мальчишка обчищал мусорные ящики по соседству и ночью разбрасывал приманку у него в садике.

Но теперь город все больше недоумевал: что же именно задумал Сноупс? То есть, конечно, все ждали, что после первого выстрела по свинье Сноупс перестанет ее выпускать. А может быть, даже продаст, потому что он и этим занимался, хотя никто, должно быть, не дал бы полную рыночную цену за фунт живого мяса, если в свинье сидела накопившаяся за четырнадцать — пятнадцать месяцев дробь десятого номера.

Но наконец, как рассказывал Чарльзу его дядя, все догадались о намерениях Сноупса: он надеялся, что когда-нибудь, по ошибке, по оплошности, а может быть, просто в ярости, которая сметет все нравственные запреты, весь страх перед последствиями, как сметает их азарт игроков и пьяниц, Медоуфилл зарядит ружье настоящей пулей; и тогда Сноупс не только сможет подать на него в суд за убийство свиньи, но и отыскать постановление городских властей, запрещающее стрельбу в пределах города, и уже тогда, с помощью этих двух средств, он как-нибудь заставит Медоуфилла не мешать ему, Сноупсу, продать свой участок нефтяной компании. Но тут произошла история с Эсси Медоуфилл.

Он был капрал морской пехоты. В городе так и не узнали, где и когда Эсси умудрилась с ним встретиться. Она никуда не выезжала, только изредка, на полдня, ездила в Мемфис, как ездили, по крайней мере, раз в году все жители Северного Миссисипи. Она ни разу не пропустила службу в банке, а летний отпуск, как все знали, она проводила дома, терпя от засевшего намертво обитателя кресла то, что ей полагалось терпеть. Однако они встретились: может быть, они завязали переписку через посредство какого-нибудь Агентства помощи одиноким сердцам. Словом, однажды, сделав, как обычно, ежедневные покупки по хозяйству, она с сумкой в руках ждала на станции, и когда подошел автобус из Мемфиса, с него сошел неизвестный Джефферсону человек, взял ее сумку с провизией, и Эсси с опозданием на час прошла по улице (обычно жители этой улицы проверяли по ней часы). И весь город понял, что скромница, как про нее говорили годами, вовсе не подходящее слово, так как никакая скромница явно не могла так сразу расцвести, стать такой мягкой, такой нежной и