ул. Бенцур Р.Валленберга арестовать и доставить в Москву. Соответствующие указания контрразведке «Смерш» даны». Вот таким образом дипломат был арестован, а заодно с ним и водитель посольства Швеции, уроженец Венгрии Вильмош Карлович Лангфельдер (1912–1948?). А 25 января 1945 г. Булганину было доложено: «Арестованный Валленберг отправлен 25.01.45 года. Старший конвоя капитан Зинков М. Н.». А затем оба без каких-либо объяснений были препровождены в Москву и 6 февраля 1945 г. водворены во внутреннюю тюрьму НКГБ СССР в качестве военнопленных. Когда сотрудница шведского посольства перед отъездом на родину спросила у провожавшего их маршалла СССР Р.Я. Малиновского: «А где Валленберг?» — тот, по её словам, ответил очень учтиво: «Он у нас, мадам. Скоро он отправится в Стокгольм и будет там раньше вас, можете быть уверены». Примерно в то же время в ответ на обращение матери Рауля посол СССР в Стокгольме Александра Михайловна Коллонтай (1872–1952) посоветовала ей «не устраивать суеты вокруг Валленберга — это может ему только навредить». И добавила: «Спите спокойно — ваш сын в надежных руках в Советском Союзе». Однако в «надежных руках» СССР можно было заснуть только вечным сном. Да и то лишь после невероятных мучений и унижений.

Заместитель министра иностранных дел СССР Андрей Януарьевич Вышинский (1883–1954) в докладной записке на имя министра иностранных дел СССР Молотова от 14 мая 1947 г. обратил внимание на возросшую активность шведской стороны в установлении местонахождения Валленберга. А посему в этой же записке, ничтоже сумняшеся, предложил: «Поскольку дело Валленберга до настоящего времени продолжает оставаться без движения, я прошу Вас обязать т. Абакумова представить справку по существу дела и предложения о его ликвидации». Попутно заметим, что фасадное лицо советской державы — дипломатическое ведомство — было таким же преступным, подлым и низким, как и её тайное — ведомство слёз и крови, оскорблений и унижений, пыток и бессудных казней.

Из заключения Генеральной прокуратуры России от 22 декабря 2000 г. о реабилитации Рауля Валленберга и его водителя Вильмоша Лангфельдера стали известны следующие подробности. Так, бывший осужденный ИТК N 8 (невдалеке от Москвы), некто Сасовский Е.М. дал показания, что где-то примерно в 1950 г. начальник колонии, в которой он отбывал наказание, будучи в нетрезвом состоянии, разрубил топором дверь радиоузла, где должен был работать осужденный. И, не обнаружив там последнего, объясняя свой поступок, посетовал на нервы, которые у него сдают в связи с тем, что он по указанию руководства вынужден был лично расстрелять много людей. В частности, он также заявил, что «года три тому назад мне поручили жидовского прихвостня из Швеции. Устроили ему прогулку в «Коммунарку», там в лесочке и уложили шведа. Своих не хватает».

Это же надо было родиться в одной из самых родовитых аристократических семей Швеции, получить прекрасное воспитание и блестящее образование, стать выдающимся дипломатом нейтральной страны, спасти десятки тысяч людей, быть убереженным судьбой от нацистов, дожить до окончания Второй мировой войны и быть в итоге подло забитым где-то в лесочке под Москвой в качестве «жидовского прихвостня» каким-то внештатным палачом какой-то зачуханной советской колонии??? Какая чудовищная несправедливость! Какая непостижимая концентрация жестокости, цинизма и лицемерия! Как тут не прийти к горестному заключению, что советская империя была вовсе и не государством, а скорее живодерней, мясорубкой и пыточной камерой в одной ипостаси! В качестве иллюстрации этого прискорбного утверждения к месту привести следующие строки А.И. Солженицына: «Если бы чеховским интеллигентам, всё гадавшим, что будет через двадцать — тридцать — сорок лет, ответили бы, что через сорок лет на Руси будет пыточное следствие, будут сжимать череп железным кольцом, опускать человека в ванну с кислотами, голого и привязанного пытать муравьями, клопами, загонять раскалённый на примусе шомпол в анальное отверстие («секретное тавро»), медленно раздавливать сапогом половые части, а в виде самого лёгкого — пытать по неделе бессонницей, жаждой и избивать в кровавое мясо, — ни одна бы чеховская пьеса не дошла до конца, все герои пошли бы в сумасшедший дом». Ужасную картину оного дополняют воспоминания Е.А. Керсновской. Повествуя о той невероятной легкости с которой уничтожались обитатели лагерной империи, она писала: «Вообще жизнь заключенного ломаного гроша не стоила. Их ставили в условия, в которых они не могли выжить. Так было с офицерами из стран Прибалтики: их держали на Ламе, пока они почти все поголовно не поумирали. Умерли? Тем лучше!

Заключенных ликвидировали по спискам, присылаемым из центра: сколько в одной только Игарке было пущено под лед в 1941–1942 годах! Получен приказ — и выполнен.

Обрекали на смерть целые группы нежелательных иностранцев: китайцы с КВЖД, испанцы, военнопленные японцы — с мертвыми было меньше возни, чем с живыми… Среди нас были две японки, обе учительницы. Маленькие, хрупкие, как куколки. Ночью их вызвали и увели. Стороной мы узнали, что они расстреляны».

Но не только по отношению к живым можно судить об уровне жестокости, бесчеловечности и бездушности государства. В неменьшей степени это проявляется и по отношению к мертвым. Весьма характерный эпизод последнего поведала Е.С. Гинзбург. В частности, о том, как хоронили тех, кто умирал в больнице одного из бесчисленных лагерей большевистской империи она вспоминала: «В морге хозяйничали блатари. Отъявленные урки. Им лень было зашивать трупы после вскрытий, лень копать длинные, по росту трупов могилы. И они свежевали, рубили трупы на куски, чтобы свалить их потом в поверхностную круглую яму за бугром, поросшим лиственницами.

Однажды я встретила этот похоронный кортеж на рассвете, когда побежала в неурочное время в аптеку. На длинных якутских санях трое блатарей тащили рубленую человечину. Бесстыдно торчали синие замерзшие окорока. Волочились по снегу отрубленные руки. Иногда на землю выпадали куски внутренностей. Мешки, в которых было положено зарывать трупы заключенных, благоразумно использовались блатными анатомами для разных коммерческих меновых операций. Так что весь ритуал беличьинских похорон предстал предо мной в обнаженном виде.

В первый и единственный раз в моей жизни приключился тут со мной приступ, похожий на истерический. Мне вспомнилось выражение мясорубка, которым часто определяли наши исправительно-трудовые лагеря. При виде этих груженых якутских саней иносказательный смысл слова вдруг заменился объемной вещественной буквальностью. Вот они — приготовленные для гигантской мясорубки нарезанные куски человеческого мяса! С ужасом и удивлением я услыхала свой собственный удушливый смех, свои собственные громкие рыдания. Потом меня стало отчаянно рвать. Не помню уж, как доплелась до своего корпуса». Право, читая эти строки трудно отделаться от мысли, что называя блюстителей этого режима дикими зверьми, мы незаслуженно оскорбляем животных. Скорее всего, здесь уместнее употреблять термин «негодяи», а построенную ими империю — державой негодяев. И здесь впору только удивляться проницательности русского поэта Сергея Александровича Есенина (1895–1925), который ещё в 1922–1923 гг. написал драматическую поэму «Страна негодяев».

Пожалуй, такую комбинацию изуверских методов истребления, истязания и унижения людей, которую ввела в свой обиход большевистская держава, трудно было сыскать в мировой истории. И уж ни в коей мере она не вправе была связывать свою