Это было онкологическое отделение. Много палат, в каждой – по три-четыре койки. Почти все они заняты больными. Какие они бледные, серые. Лежат, безразлично уставившись в подвешенные к потолку телевизоры. А мне почему-то кажется, что все чего-то ждут. Чего? Не знаю. А, может быть, и догадываюсь.

В те дни на меня все тяжелее наваливался мрак. Всего за несколько лет мы потеряли многих близких друзей. И молодых, и пожилых, и больных, и здоровых. Смерть была беспощадна.

С каждой потерей я ощущал, что круг становится все меньше, он словно бы сжимается. Все ближе к нашей семье. И вот подошел совсем близко. Неужели настал и наш черед?

Я гнал эти мысли, я старался от них избавиться. Но они не подчинялись мне. Вместе с ними приходили странные ощущения. В конце коридора появлялись какие-то размытые, белые, как привидения, очертания. Что-то они там делали, шевелились. Я ловил себя на том, что пытаюсь вглядеться в них – может быть, они хотят мне что-то объяснить? Но тут я встряхивал головой, отворачивался. Бред какой-то! Просто я очень устал…

На пятый день после операции мама была дома… Американские порядки… Впрочем, дома лучше, спокойнее. Без того ужасного, что вокруг. К тому же было принято решение: мы не ждем здесь, за тридевять земель, возвращения доктора с Хаджа, мы едем к нему в Узбекистан. И в первый же домашний вечер я оповестил маму:

– Покупаем билеты, через пару недель поедем…

Она откликнулась, как всегда, спокойно:

– Как скажешь… А доктор уже вернулся?

– Нет еще. Но вернется же, наконец. Дождемся в Ташкенте, оттуда ближе добираться…

* * *

….Впрочем, «добираться» отсюда, из Америки было не так просто. Нужны были въездные визы в Узбекистан. Где их взять, не знал никто. В Нью-Йоркском отделении Узбекского консульства телефон не отвечал никогда. Это было учреждение таинственное, возможно, не существующее. Но так как наш маршрут лежал через Москву, мы порешили: получим визы там…

С тяжелым и странным чувством мы собирались в эту дальнюю поездку. Родина – она оставалась родиной. Память о ней, тоска о ней, жила в душе своей жизнью, не всегда сознаваемой и ощущаемой. Она была постоянным фоном, обычно приглушенным, но иногда дававшим о себе знать толчками болезненными и острыми. Сейчас она как бы пробилась, открылась, вышла из подполья. Но соединялась с реальными опасениями и тревогами. Мы едем на родину с больной мамой. Мы не были там пятнадцать лет, а иммиграция из страны все так же интенсивна. То в гостях, то на улице, то по телефону мы получаем информацию, которую приятной и обнадеживающей не назовешь.

– Знали Ниязовых, да? Прямо за день до их выезда зашли к ним в масках, ограбили, избили…

– Слышали о Юсупове? Поехал туда продавать машины. Застрелили… Бедная мать, бедные дети!

Разговоры эти доходили и до мамы. Она ехала с чувством страха – не за себя, конечно.

* * *

Пасмурный день. Москва, Шереметьево. Толпы встречающих, приехавших, куда-то спешащих. Обыкновенная аэродромная толчея. А я, стараясь сосредоточиться, ищу в ней человека – незнакомого мне человека, в руках у которого должна быть бумага с моим именем… А, может быть, на плаще? А, может быть, он забыл бумагу… Как его зовут, этого человека, которого попросили встретить нас? Анатолий Колесов… Где же он? А вдруг он заболел или… Спокойно. Посмотрю еще раз…

Но тут раздался голос:

– Вы – Валера? Да? С приездом!

Смотри-ка! Он сам вычислил нас!

Анатолий оказался очень дружелюбным и приятным – такой высокий, светловолосый парень с хорошим лицом. Сразу стало легче на душе…

Первым делом мы отправились в консульство Узбекистана. Это было очень солидное с виду консульство – прекрасное здание, гранитные ступени, блистающие полы. Много красных ковров. И безлюдные коридоры. Но все же кто-то отворил нам двери, перелистал наши американские паспорта, попросил подождать… Больше часа просидели мы в прохладном пустом коридоре, окруженные тишиной и красными коврами. Наконец, мы были приглашены в кабинет, где представитель узбекского государства, высокий и хмурый человек, сурово сказал нам: «Для въезда нужны визы. В ваших паспортах их нет. Почему? Где они?» Я объяснил: «Ваше консульство не работает… Телефоны не отвечают». – «Такого не бывает», – резко, с расстановкой ответил хозяин кабинета. Я твердо повторил, что именно так и было. Допрос продолжался: «Зачем к нам едете? Лечиться? А что, в Америке нет врачей?» – «Попробовали там, теперь хотим попробовать… У вас». Я с трудом произнес это «у вас». Для меня оно прозвучало как-то нелепо. Ведь, по сути дела, я ехал домой, туда, где вырос… Какая, в сущности, идиотская вещь – границы…

«Как зовут врача?» – зачем-то спросил мой собеседник. Я ответил. «Не слышал. Не знаю такого». Господи, может, и это станет причиной отказа в визе? Что за дикая бюрократия? Я уже отвык от нее. Я стал нервничать. Хотелось ответить резкостью – но терпение, терпение!

И вдруг мой собеседник сказал: «Сейчас вам придется пойти к консулу и объяснить ему все то же самое. Так вот: он вам не поверит и не пустит вас, не даст визы…»

Я так и ахнул: «То есть как это…» Но собеседник остановил меня жестом. «Послушайте-ка меня… Вы же родились и выросли в Узбекистане? – он глядел на маму. Мама кивнула. – И родители похоронены у нас?» – Мама ответила: «В Самарканде…»

«Ага, – подумал я, – разговор принимает другой характер. Более понятный. Они хотят денег… Но как их предложить?»

Неподалеку машинистка безумолчно тарахтела на машинке, другой сотрудник что-то сосредоточенно писал…

– Значит, так – громко и почти торжественно объявил наш собеседник. – Родители похоронены в Самарканде. Вы давно уехали и хотите навестить их могилки… Это хорошо! – он оглянулся, как бы приглашая своих сотрудников тоже одобрить наш поступок. – Это очень хорошо! Настоящие, любящие дочь и внук! – воодушевленно закончил он. И поднял телефонную трубку.

– Азиз Шарипович? Тут у меня семья из Америки… Да, бывшие ташкентцы, наши… Причина? Очень благородная: навестить могилы родителей. Посылаю их к вам, да?

Этот кабинет был побогаче первого – большой, с высоким потолком и высокими окнами, с огромным флагом республики на стене. Этот зеленый флаг приятно дополнял несколько бесцветный интерьер комнаты. Сам консул, пожилой мужчина, уже известный нам как Азиз Шарипович, восседал за небольшим письменным столом и посылал нам пристальные, изучающие взоры… Зря я надеялся, что уже наступила деловая часть встречи. Начался новый допрос.

– Значит, давно уехали… Ну, как там?

– Трудновато, – начал было я. Но Азиза Шариповича мой ответ не интересовал, у него была своя тема.

– А я никогда не понимал тех, кто бросил все и уехал. Не мог понять. Зачем? Разве плохо было?

Отвечать не хотелось. Да и к чему? Не понимал он, что ли, сам, что лжет? Верил, что не было ни притеснений, ни дискриминации? Действительно считал, что просто поднялись с насиженных мест, бросили все и уехали? Да если и был он так слеп на самом деле – неужто я сейчас раскрою ему глаза – и этот человек внезапно станет умным, добрым, отзывчивым?