После разговора с Асакусой он пришёл домой, всё рассказал Анне и почувствовал, как утреннее эйфорическое настроение вперемежку со злобой на японцев ушло; он переоделся и с ощущением некоторого опустошения ушёл в Беженский комитет заканчивать дела; подшил бумаги и сдал их в канцелярию, прощаться ни с кем не стал, он ведь никуда не уезжал и никому не стал ничего объяснять – придёт время, всё равно все всё узнают. Так часто бывало, что полковник такой-то или генерал такой-то вдруг оказывался сотрудником или даже руководителем БРЭМ. К этому привыкли. Он только забрал фотографию в бронзовой рамке, где они были сняты с Анной и маленьким Сашиком сразу после его возвращения в Харбин, и небольшую китайскую лаковую коробочку.

Александр Петрович посмотрел на неё и открыл, внутри лежала пуля, он её достал, поставил перед собой стоймя, глянул на стопки папок с документами, но до них не хотелось даже дотрагиваться. Он толкнул пулю, она упала и покатилась, он щёлкнул её по носу, и она закрутилась. Постепенно её вращение замедлялось, и он подщёлкивал её; пуля была длинная, хищная, остроносая, за много лет обтёртая его пальцами до медного полированного блеска. Она вращалась, замедляла вращение, он её подщелкивал, и вдруг ему стало казаться, что под ней не полированный, красного дерева письменный стол, а серые сырые доски, похожие на дно лодки, и на этих досках вращается не блестящая пуля, а тусклая ручная граната без кольца…

Он прихлопнул её ладонью, потом положил в коробочку и накрыл крышкой; вздохнул и, чтобы отвлечься, оглядел стол. Он вздрогнул от внезапного телефонного звонка и снял трубку.

– Алло, Александр Петрович, беспокоит Матковский!

– Да, Михаил Алексеевич!

– Я сейчас уеду в подразделение отряда Асано здесь, в пригороде, до конца дня. Сказать, чтобы вам принесли ещё досье? На какую букву?

– Да, понятно, но пока не надо, я ещё с «А» и «Б» не разобрался! Поезжайте, конечно!

– Хорошо, завтра утром увидимся!

Адельберг положил трубку.

«А уже – конец дня! Езжай, езжай! Главное, чтобы отряд Асано за это время никуда не делся!»

Он встал и с пепельницей снова подошёл к окну.

Большие часы с боем, стоявшие в его новом кабинете, ударили половину. Александр Петрович сверился со своим хронометром – действительно, было шесть часов тридцать минут пополудни. Он вернулся к столу, оглядел кабинет, собрал все папки без разбора на «А» и «Б», запер их в несгораемом сейфе и вышел. Сегодня у него была ещё одна встреча.

До булочной-кондитерской Аспецяна он добрался на такси. Ещё было пять минут, Антошка никогда не опаздывал, но вместо него пришёл Толстый Чжан. Он был одет в хороший костюм, и их разговор на улице или в любом ближайшем приличном кафе не вызвал бы подозрений, даже если бы за Адельбергом ходила наружка Асакусы или Номуры. Толстый Чжан никогда не был конспиратором, поэтому предложил поговорить в кондитерской. Он сказал, что японская жандармерия «стала совсем дикий зверь» и что Антошка уехал на юг, «где идёт настоясий война с японса», что оставшееся золото надо «харани», оно «исё пригадитса», но что Адельберг может им пользоваться. Из разговора было ясно, что он пользуется у Антошки полным доверием, только зачем ему это доверие?

«Теперь все мне доверяют!» – грустно пошутил он про себя.

По дороге домой он почему-то вспомнил о встрече с Соней. «Удивительная девушка! Неужели Сашик морочит ей голову? Надо поговорить с Анной!»

Соня увидела Александра Петровича неожиданно в нескольких шагах от себя – она почти наткнулась на него. Он стоял на тротуаре к ней спиной и смотрел на противоположную сторону улицы; у неё даже мелькнула мысль, что он рассматривает расположенный напротив особняк с устремлённой вверх красивой гранёной башней. Она могла бы сделать вид, что не заметила его, но побоялась, что вдруг Александр Петрович обернётся и увидит, что она прошла мимо, – это было бы неудобно.

Она остановилась и оказалась права, ей даже показалось, что Александр Петрович уже стал оборачиваться, и она успела сказать «Здравствуйте!». Она увидела, что он обрадовался, и у неё защемило сердце… «А, смотрите, какая красота! – сказал он и показал рукой на особняк, и тут же спохватился: – Здравствуйте, Сонечка! А что вы здесь делаете так рано?» От неожиданности он задал очевидно нелепый вопрос, потому что на часах уже было половина первого. Их разговор продолжался недолго, всего несколько секунд, но Александр Петрович простыми вопросами «из вежливости» задел все её больные струны, поэтому она сделала вид, что торопится. Он не стал её задерживать, пожелал «всего хорошего» и задел последнюю – пригласил не забывать их и заходить.

Уже несколько недель она не была в их доме, в последний раз заходила посидеть в саду и подготовиться к заседанию в поэтическом обществе. Она тогда ещё обиделась на Сашу за его невнимание и ушла; потом пожалела об этом и ждала, что он позвонит и что-то скажет, но он не позвонил, а буквально через несколько дней её маме пришло письмо из Шанхая о том, что в редакции одной из газет открывается вакансия секретаря-корректора и на это место Соня может претендовать. Для мамы и младшей сестры Веры это была хорошая новость – мама работала модисткой в шляпном салоне мадам Арцишевской, однако денег не хватало. Подрастала Вера, надо было платить за её учебу, надо было платить за жильё и многое другое, а всё то, чем занимались мама и сама Соня, достаточного дохода не приносило. Поэтому позавчера они решили, что она уедет из Харбина в Шанхай и будет готовить переезд туда мамы и сестры, и она подумала, что перед отъездом обязательно должна увидеть Сашу, а если не увидит, то через деда или ещё через кого-нибудь передаст для него свой дневник, вот он, в сумочке, жёлтый в клеёнчатой обложке, с надписью «Diary». И вот перед ней только что стоял его папа, а она ничего не смогла.

Она оглянулась и вдруг побежала. Хлынувшие слёзы застилали глаза; на бегу она попыталась вытащить из сумочки носовой платок и не могла его найти. Она замечала в расплывающемся от слёз городе, что на неё оглядываются. Ей это было всё равно, ей только не хотелось, чтобы повернулся Александр Петрович и увидел, что она бежит в обратную сторону от той, о которой сама ему сказала и даже показала рукой. Наконец она нашла платок, остановилась, промокнула глаза, вытерла нос, который, по её представлениям, должен был быть похож на спелую сливу, залилась при этой мысли краской и на одной ноте подумала: «Ах, Саша, Саша!»

Через тридцать минут она уже была дома. Где бегом, где быстрым шагом она прошла половину города, на виадуке попала каблуком в какую-то трещину в асфальте или ямку и больно подвернула ногу, и её поддержал под локоть какой-то мужчина. Дома она сбросила туфли и без сил упала на кровать.

Она лежала, опустошённая, рядом лежала её сумочка, она потянула её к себе, вынула дневник и наугад раскрыла:

«7 марта 38 г.

Мы долго не виделись. Он сказал, что его родители думают, что им из Харбина лучше переехать. Почему я так переполошилась? Почему мне грустно и я хандрю?»