Где мечтают пяльцы,

Где думают предки на старых картонах.

Где будут холёные,

Нежные

Пальцы

Распутывать космы

Бродяги Дантона.

И думать:

Ничего без тебя

Не стронется.

Никто такого рыка

Толпе

Не сможет дать.

Потому что —

Раз Дантон

Идёт к любовнице,

Революция может

Подождать.

И однажды,

Проснувшись,

Увидеть,

Что серо

Парижское утро

И не на что

Больше надеяться.

Потому что

В дверях

С приказом Робеспьера

Стоят

Национальные гвардейцы.

И однажды

Взглянуть

На знакомую площадь

С загудевшим

И сразу

Затихнувшим шумом,

И подумать, что

Жизнь —

Это, в сущности,

Проще, чем об этом принято думать,

И,

Увидевши смерть

Неприкрашенной,

Голой,

Бросить глоткой

В века

Несравненно простое:

– Робеспьер,

Покажи народу

Мою голову.

Клянусь!

Она!

Этого!

Стоит!

Сашик почти перестал грести, и лодку сносило течением, Мура, громко закончив последние слова, сидела молча и смотрела на него.

«Маяковский! Понятно – ритм, шаг, пафос! Революция! А может, даже Блок – «Двенадцать». Тоже очень похоже!» Сашик снова взялся за вёсла и тихо произнёс:

– Ветер, ветер!..

Мура подхватила:

– Белый снег! На ногах не стоит человек! Сашик, вы умница! Это вам не «лиловые негры». – Она засмеялась и последние слова про негров произнесла елейным голосом, картавя и подражая Вертинскому. – Ну ведь никакого сравнения! Ведь правда?

Ответить было нечего, это действительно была правда, как их можно было сравнивать – Маяковского и Вертинского, они такие разные, хотя и у Блока было…

Сашик сложил вёсла, положил локти на колени и тихо почти пропел:

Признак истинного чуда

В час полночной темноты —

Мглистый мрак и камней груда,

В них горишь алмазом ты.

А сама – за мглой речною

Направляешь горный бег,

Ты, лазурью золотою

Просиявшая навек!

Мура слушала, потом тряхнула локонами и упрямо сказала:

– А про революцию лучше! И Гранин, и Маяковский, и Блок – «Двенадцать»!

Потом она разгладила платье, обхватила руками колени и легла на них подбородком.

– Жалко, что всё это было без нас и мы сейчас не там! А вообще-то нам пора. Причаливайте. И скажите этому противному лодочнику всё, что вы о нём думаете.

На набережной было пусто, они прошли её быстро, и только по площади, от которой начиналась Китайская, шли две русские девушки. Они шли в том же направлении, что и Сашик с Мурой, но намного медленнее, и они их быстро догнали. Одна девушка была полненькая и одетая очень просто, а другая… Сашик даже не разглядел, как была одета другая, его поразила её точеная фигура и огненно-рыжая коса ниже талии. Он постарался скрыть от Муры свой взгляд, и Мура вроде ничего не заметила. Только, когда они уже прощались, она вдруг сказала:

– Сашик, а у вас нескромный взгляд, – немного помолчала и добавила: – Хотела бы я посмотреть на мир и на себя вашими глазами.

Он проводил её до маленького домика в Мацзягоу, ни о чём не договариваясь, она только сказала, что он знает, где её найти.

Когда он вернулся домой, все уже сидели за столом и заканчивали пить чай. Почему-то он подумал, что не стоит говорить отцу про записку китайца Антошки при всех, он дождался, когда Тельнов ушёл к себе в комнату, а мама начала помогать бою убирать посуду, и положил перед отцом сложенный листок. Александр Петрович удивлённо глянул, надел очки и развернул записку. Сашик разобрал перевёрнутые слова: «Булоцная Аспецяна, Китайская. В 7 п. п. Антошка. Завтра».

– Ты читал? – спросил Александр Петрович.

Врать не было смысла.

– Только то, что смог разобрать сейчас, кверху ногами.

– Хорошо! Не говори никому!

После ужина Сашик вышел в сад и уселся под яблоней. Земля дышала теплом, жёсткая, подсохшая на жаре трава почему-то казалась ему шёлковой. В голове перемешались революция, Дантон, колени Муры и запах её духов из красной беретки, его взгляд на ту рыжеволосую девушку, который от неё всё же не ускользнул.

«Зачем она Лапищеву? Мура!»

Он уже понимал, зачем Лапищеву нужна девушка с городской телефонной станции, подсказку дала сама Мура, когда обронила фразу о том, что она знает, что завтра ему не к восьми.

«Они могут слушать все разговоры, поэтому она знает, что мне завтра не к восьми. Спасибо Корнеичу, что позвонил и сказал, что завтра можно прийти в девять, а телефонный справочник у них, конечно, есть».

Сашик уже понял, что всё, что он сегодня узнал о Муре, а особенно о том, что она говорила о революции, её настроения, очень на руку Лапищеву. Именно такой человек им нужен, и именно на телефонной станции.

«И что же? Я ему всё расскажу, а потом он попросит меня познакомить её с кем-то из своих людей, и я её больше не увижу?»

Эта мысль Сашику не понравилась. Он мысленно снова увидел Муру на берегу, только он как будто бы всё же обернулся, когда она переодевалась. Нет, он не обернулся, из-за накрытых подстилкой кустов всё равно было ничего не разобрать. Он увидел её с того места, где сидел с китайцем Антошкой. Он увидел её со спины, как она скрещенными руками, чуть подогнув колени, подхватила край платья и…

– Сашик, не помешаю?

Рядом стоял папа.

– Расскажи-ка…

Сашик увидел в его пальцах тонко скрученную бумажку и догадался, что это была записка китайца.

Сашик рассказал.

Отец долго молчал и курил, потом сказал:

– Постарайся об этом забыть. Когда-нибудь я тебе всё расскажу.

Когда он уходил, Сашик смотрел ему в спину и уже понимал, что с этого дня в жизни его семьи что-то должно перемениться.

«Да! А завтра понедельник, и надо ставить метку!»

Александр Петрович достал из портфеля небольшую китайскую лаковую коробочку и поставил её рядом с чернильным прибором и семейной фотографией.

«Вот и весь переезд!»

Зазвонил телефон, он снял трубку.