— Чтобы тот не смог поделиться вестью. Ну, что грядет конец света. Чтобы дьяволово собственное воинство не утратило мужество. Кто знает.

— Ой, люди, — сказала Винни.

Вот оно какое чувство, понял Пирс: вроде как сидишь на ступеньках крытого перехода, летом, в последний год перед концом света, и нельзя спасти Бобби, нельзя отогнать от своего уже обжитого сердца тьму, в которой она совершенно, казалось бы, сознательно позволила себе заплутать. Нет, это не вроде как, это именно так, словно никогда и не прекращалось.

Но теперь он знал: ничто не случается только однажды, все повторяется, все циклично, и каждый цикл — в точности как предыдущий, только иначе оформленный, и с каждой эпохой то же самое, сомнений нет; совсем как в тех романах, где все персонажи — аватары мифических героев, их повседневные дела воспроизводят все повороты древней истории, а их имена — отзвук старых прозваний, хотя и этого им не понять; они думают, что сами строят свои жизни, даже когда их бросает туда-сюда неусыпная сила Совпадений, обязанная довести все до конца — до убийства, до потери рассудка, до последней страницы.

— Пирс? — сказала Винни. — Ты как?

Он понял, что сидит скрючившись на стуле, держа руку у груди.

— Тебе больно?

— Нет. Нет. — Он попытался выпрямиться и принять обычный вид. — Я все думаю — у меня что-то с сердцем. Да нет, не волнуйся, доктор говорит, ничего такого.

— Даже не разбито? — спросила Винни и накрыла его руку своей. — Как странно, что именно здесь ты это чувствуешь. Вроде как.

Вот именно: вроде как. Но что же связует голову с сердцем, орган мысли с органом кровообращения, отчего такая страшная боль посреди груди? Почему именно здесь?

— Это раньше, — сказал он, — это раньше люди верили, что оно может разбиться. И погубить тебя.

— Люди до сих пор в это верят, — сказала Винни. — Многие.

— Ну да, конечно, — сказал Пирс. — Такие образы по-настоящему никогда не исчезают. Вот в книге, которую я пишу.

Он умолк, и его сердце в изумлении перестало биться. Вечер помедлил и замер на миг.

Господи, нашел.

Он обрел знание — и сердце заполнило всю его грудь, и Пирс вскрикнул, не то всхлипнул, и остановиться не мог, и слезы лились из самого сердца, нескончаемо.

Он нашел. Он поклялся, что найдет, и выполнил обещание.

Что мы наследуем из давнего прошлого, что, единственное из прежнего порядка вещей, выживает и остается неизменным? Что сохраняет свою старую природу и могущество?

Бони хотел, чтобы это был Эликсир, который позволит ему жить вечно. Но это не Эликсир.

Оно внутри него, как и было всегда; внутри Пирса, внутри каждого, всегда с нами, на задворках, и это ведомо всякому, кроме дурака, который уходит из дому на поиски. Нельзя ни мыслить, ни говорить без того, чтобы оно не пробудилось, чтобы не помянуть его силу и резоны; когда хирурги вскрывают грудную клетку, все знают, с чем им придется иметь дело и какую работу оно выполняет: именно там хворост реальности преобразуется в смысл, коим питается душа. Даже хирурги знают это.

Сердце. Сердце в груди, где же еще ему быть, это не метафора, оно здесь, здесь, здесь, и Пирс трижды стукнул себя в грудь. Сила была здесь, и здесь обретается, и пребудет всегда; в точности как и гласила магия.

— Ох, сынок, — сказала Винни. Она потерла указательным пальцем под носом и втянула воздух. Снова взяла его за руку. — Черт бы все побрал.

Он только что дошел до конца своей книги. Его дурацкие всхлипы перешли в безумный смех. Да, его книга. Лучше бы он никогда не добрался до конца, но ведь пришел-таки к неожиданному финалу — теперь, когда был уверен, что книгу не напишет никогда, никогда.

Ему предстояло потерять все, разум — вслед за сердцем, и работу в том числе; все у него отнимется. Изрядная расплата — и он ее вполне заслужил. Проклятой неуемной сатурнианской скукой и страстным томлением он исказил свое магическое сердце, обратил его к ложным целям в поисках переживаний, которые могли бы заставить его биться живее, — и вот оно расшаталось, сжалось и сократилось в его груди, и больше не будет выполнять свое назначение, лишь перекачивать кровь да всхлипывать.

Когда наступила зимняя ночь, на Севере похолодало; Винни, Дорис, компаньонка Винни, и он смотрели по телевизору, как люди в пальто и галошах сгибаются под снежным ветром северных городов или беспомощно раскапывают занесенные снегом машины. Пирс представил, как буря обволакивает его маленький дом с закрытыми ставнями, приткнувшийся в конце стертой снегом дорожки. Дважды с начала зимы вода в пластиковых трубах начинала замерзать, и дважды он освобождал трубы ото льда, пока не поздно. Теперь его там нет.

Снег и лютый холод, видимо, овладели всей Европой; глубокие сугробы встали там, где прежде землю чуть примораживало, и снег падал большими театральными хлопьями на средиземноморские города, которые вообще были с ним плохо знакомы, и дети поднимали ладони, чтобы встретить крохотных существ, которые, приземляясь, исчезали. Телеведущие говорили: вероятно, это начало глобального похолодания, может быть, возвращение Малого ледникового периода семнадцатого века, когда Темза вставала каждый год и праздники проходили на льду.

Все было тихо и мягко у Винни на островке и в водах бухты за маленькой пристанью мотеля. Высокая цапля стояла на одной ноге среди меч-травы и спала, засунув голову под крыло. Если бы Пирс поднял голову и выглянул наружу, он увидел бы силуэт на фоне серебристой воды.

Но он лежал без сна на влажной подушке, глядя на квадраты потолка, которые, казалось, строили ему рожи: щербатые головорезы в канотье косятся невесть на что.

Сердце, Джулия, сердце. Уже что-то. Последний волшебный движитель, которого не коснулись перемены, все еще способный на чудеса, Джулия, если ты осмелишься испытать его; но способный творить и ужасное.

Магия — это любовь, Джулия. Любовь — это магия. Разве не знала она этого с самого начала? Лучший сюрприз — тот, о котором ты догадался, о котором знал и все же не ожидал его. Хотя то, что Джулия понимала под любовью, было, конечно, не той ужасной кер, которая осенила крылами Пирса; сердце в ее представлении — вовсе не страшный котел сплетающихся образов, взращенных могущественными меланхоликами-сатурнианцами вроде Бруно.

Бруно — о, как ясно это было теперь, как ясно, — пытался заполучить эту сердечную болезнь, amor hereos, с тайной целью: его личность должен был низвергнуть, изгнать, истребить фантазм возлюбленной, которая станет править вместо него. Вот только его возлюбленной была не женщина из плоти и крови, но богиня Диана: самосозданный образ Вселенной, который породил и сердце, и мозг, и личность. Отточив в эротическом жаре кузни своего сердца образ столь роскошный, столь слепящий, что Бруно ничего не оставалось, как только влюбиться в него, — он собирался пройти через смерть, чтобы заменить этим образом свое собственное сознание: обрести духовное сродство со всей видимой Вселенной, все внутри него и одновременно — вовне, и в его воле. Так он станет богом.