Псих. Запутавшийся псих. Пусть отправляется в Рим и объясняет это инквизиции. Тогда он поймет, где подлинное могущество, в руках какого бога.

Сердце Пирса вновь начало колотиться о грудную клетку ужасными мелкими толчками.

Когда в ту страшную ночь он сказал Роз Райдер, что, кажется, теперь не сможет написать книгу, которую обещал своему агенту и издателю, — может быть, и вовсе оставит ее, — Роз ответила: Что ж. Пирс, ведь это все равно вранье. Все вранье. Он вовсе не сковал ее чарами, и теперь она нашла магию посильнее, чем у него.

Не дай бог с ней что-то станется. Господи, пусть она не пострадает.

Может быть, если бы он сейчас поднялся и позвонил ей, сказал, что сожалеет о своих поступках, что теперь-то попытается по-настоящему понять, по-настоящему.

Нет, она сейчас крепко спит и не обрадуется, если ее разбудят. Сон, мирный сон — один из даров, обещанных верующим.

Сладкий сон без снов, без видений.

Чего он не ожидал, даже возможности не допускал, — что его старый Бог, жалкая деистическая структура, составленная из плохой метафизики, схоластических уверток, претензий на абсолют, которые ей приписала абсолютистская детская логика, — вдруг оживет: существо, искусственно созданное, но одушевленное, шевелящееся, как безглазый комок грязи во сне; Он будет прозревать сквозь Пирсовы уловки и казуистику, подобно тому как давным-давно для Сэма не было преградой Пирсово нахальство; Он жив, могуч, глух к извинениям и заявляет Свои права на женщину, которую Пирс спрятал в Ею доме.

И ему нечем бороться за нее — ни меча, ни щита, они потеряны, исчезли, сломались; и душа его не чиста. У него нет ничего, кроме способности к убеждению. Он начал с нею рациональный спор о существовании Бога, о правде ее Книги, о притязаниях ее иерофантов — он вступил в спор, как в лес терний, и ветви немедленно сомкнулись за его спином.

Hypnerotomachia.

И к добру это не привело; он мог ранить ее безжалостными нападками, довести ее до слез, но не мог отвратить от того великого и благого (по ее словам), что ее сердцем завладело. Он убеждал только себя, споря даже тогда, когда ее не было рядом, в одиночестве, днями и ночами, не поднимаясь из кресла, в котором он впервые сформулировал свои доводы: до тех пор, пока в полночь или на рассвете его губы не замирали в ужасе и он не понимал, что часами, днями жил в их вселенной и смотрел на их Бога, своими рассуждениями делая его все более живым.

Где бишь Барр говорил об этом, не в Теле ли Времени, или в другой книге, — о том, что в истории западных религий старые боги всегда превращаются в бесов, низвергаются с престолов в темные подземелья, дабы там править мертвецами и злодеями? Так случилось с древними титанами, когда пришли греческие небесные боги; своим чередом эта судьба постигла dives Греции и Рима, а там и северных богов, которые стали рогатыми дьяволами, на устрашение христианам.

И вот — внимание! — колесо поворачивается, Иегова становится дьяволом. Старый Ничейпапаша,[595]в склеротических бляшках, грязнобородый, ревнивый бог, возлежащий, подобно Дракону, на целой горе своих благословений, окруженный сикофантами,[596]поющими хвалы, хотя ему всегда мало: Пирс явственно видел, закрывая глаза, как он царит в своем темном и закопченном раю. Может быть, в конце концов Пирсовым уделом будет вечно видеть одну лишь эту картину.

Винни сказала: Я не понимаю, почему ты просто все не бросишь. Прежде он и сам не понимал, но теперь понял.

В домике возле Блэкбери они, она и он, сговорились создать иероглиф Любви в ее облике (тысячелепестковая Роза[597]) и в духе Пирса — посредством алхимической силы Эроса. И теперь он не мог исчезнуть, это был только образ, но он управлял сердцем Пирса вместо него самого, а она продолжала жить трагикомической реальной жизнью, из которой они поначалу и извлекли тот иероглиф.

Странно, потому что история, созданная ими в маленькой спальне у реки, была о том, как она отдаст свой трон ему.

О, вернись, вернись, душа, вернись, «я», — как же ему теперь вернуться назад, каким страшным путем вернуться в пустую тронную залу сердца?

Как бы он хотел заплакать.

Гермес, взмолился он, старый бес, бог сплетающий и расплетающий: освободи меня от чар, которые я же и сотворил. Я не так уж и умен, я думал, что умен, но нет. Бруно, ты заманил меня сюда, приди ко мне, если можешь, научи, как повернуть вспять мою магию. Ты, сволочь.

Он лежал недвижно, стараясь уверить себя, что для него еще не все потеряно, если он поверит в то, что помощь придет, — но надежды не было. И с чего бы ей быть?

Нет, единственная надежда — пережить это; живым перейти в следующую эпоху, новый мир, когда омерзительные и прекрасные создания переходного времени уничтожатся, унесенные ветром. Все, что он видит и чувствует (вцепившись в края кровати, ощущая на губах соленый пот), тогда станет обычным безумием, ошибкой сознания или морального чувства. Вот это понятно. Излечимо. Может, он сядет на лекарства. Тихая клиника, такая отчетливая; входит сиделка, на подносе — стакан прохладной воды, и пилюля, розовая, поделенная пополам нежным желобком.

О мир, перестань вращаться. Как шарик в колесе рулетки, ищущий, где успокоиться.

Это может произойти годы, десятилетия спустя. Ему придется поддерживать в себе жизнь, пока время не настанет, в одиночку идти по бескрайним пустошам, и даже Добрые Дела[598]не станут его спутниками, потому что он ни одного не совершил; ни одного не мог вспомнить, ни одного.

Пусть только не исчезнет надежда на то, что новый мир и вправду придет. Да не иссякнет это стремление, не то новая эпоха никогда не настанет; не от его ли тоски, не от его ли желания зависит ее приход?