Безусловно, Вилли не отличался благородством. Он думал единственно о своих собственных интересах, и ни о чьих более.

– Послушайте, вам ни к чему разговаривать со мной. Поговорите с главным с Мартином Дэвином. Это он нанял меня, чтобы... э-э-э...

– Чтобы что? – спросил Хендерсон, нетерпеливо расхаживая по той же самой комнате для допросов, где он тряс Хови Метцгера.

– Забрать пленку у Эда Лэйка, а потом у старика Баррета.

– Он приказывал убить Баррета?

Вилли помотал головой и жестом отверг вопрос.

– Послушайте, он просто велел достать пленку любой ценой. Он хотел получить ее обратно. Сказал не возвращаться без нее, и именно это я передал Тэду и Хови.

– Ты говоришь, конечно же, о том сомом Мартине Дэвине – главе администрации губернатора?

Вилли понравилась внушительность слов. Он улыбнулся и кивнул.

Хендерсон распорядился:

– Скажи «да» вслух, для записи.

Вилли вспомнил, что его признание записывается на пленку,

– Ах да... Да.

Телефон в квартире Джона прозвонил два раза, а потом включился автоответчик с сообщением, которое Джон записал сразу по возвращении домой. «Здравствуйте, это Джон. Надеюсь, вы не обидитесь, если я не отвечу вам прямо сейчас. Со мной все в порядке, но я... в общем, мне нужно немного побыть одному. Может, мы с вами свяжемся завтра, хорошо? Оставьте ваше сообщение сразу после сигнала».

– Привет, – раздался знакомый, встревоженный голос. – Это Лесли. Я видела пятичасовой и семичасовой выпуски, и могу лишь догадываться, что там произошло. Послушай, Джон, держись и помни, что все мы с тобой. Я хочу обсудить с тобой случившееся, как только ты будешь готов к разговору, так что позвони мне.

Джон сидел в кресле за обеденным столом, глядя на город, который расцветал яркими огнями по мере сгущения ночной тьмы. С новостями было покончено. Он объяснил Маме и Карлу, как сильно нуждается в одиночестве сегодня, и они все поняли. Теперь Джон мог пережить все чувства, которые хотел, и понять их смысл. Он мог даже плакать.

Раздался еще один звонок.

– Привет, Джон. Это Сузан – ты знаешь, оператор аппаратной. Слушай, я никогда этого не делала раньше – ну, не высовывалась почем зря, но сейчас... я просто хочу сказать, мне страшно жаль, что твой сюжет выбросили. Эта история со Слэйтером... вряд ли она просто забудется. Ты действительно открыл что-то важное и должен гордиться собой. И... гм... ну, в общем, пожалуй, это все, что я хотела сказать. Надеюсь увидеться с тобой вскоре. До свидания.

Джон оценил звонок Сузан. Когда-нибудь эти ободрзющие слова проложат путь к его сердцу сквозь облако печали и помогут ему. Когда-нибудь.

Но сегодня – тихо, неподвижно и глядя на вечерний город – Джон мог лишь оплакивать его.

Совсем как Папа. Еще звонок.

– Привет, Джон. Это Аарон Харт. Послушайте, мы все смотрели телевизор сегодня вечером, и вы выступили здорово. Я не буду докучать вам разговорами, пока вы не будете готовы, но вам будет интересно узнать, что Брюверы собираются начать судебный процесс против клиники и им будут помогать...м-м... Рэйчел Франклин, Шэннон Дюплиес и Синди Дэнфорт. Так или иначе, как только у вас появится возможность, нам нужно будет свести воедино всю информацию и посмотреть, что у нас есть, – но только когда вы будете готовы, идет? Не расстраивайтесь, не падайте духом и... придет время, все услышат о вас. Пока.

Джон протянул руку и выключил звонок телефона и убрал звук автоответчика. Потом он сидел в тишине, наедине с самим собой.

Отчаяние. Вот с чем он боролся сейчас.

«Аарон... ну чего вы добьетесь, в самом деле? Если вы закроете одну клинику, где-нибудь мгновенно появится другая; снесете одну клинику, люди просто построят другую. Проблема заключается не в клинике, а во всех тех заблудших, потерянных душах, которые плачут там, за окнами. Все они должны получить ответ – каждое сердце, каждая боль, каждое негодование, каждая рана, нуждающаяся в исцелении, каждая нечистая совесть, нуждающаяся в очищении. Для этого потребуется чудо!

А сегодня... чего хорошего сделал я, на самом деле? Что изменилось? Да и слушал ли меня хотя бы кто-нибудь?»

На столе лежала Библия Джона. Он открыл ее на 3-й Книге Царств, главе 19, в которой пророк Илия прячется в пещере и взывает к Богу: «Возревновал я о Господе, Боге Саваофе; ибо сыны Израилевы оставили завет Твой, разрушили жертвенники Твои, и пророков Твоих убили мечом; остался я один, но и моей души ищут, чтобы отнять ее». Джон прочитал стих несколько раз, сидя в одиночестве при неярком свете лампы. Слова Илии точно передавали нынешние его чувства.

– Вот, Господи, все кончилось, так, может, Ты скажешь мне теперь, зачем все это было.

Джон не услышал ответа. И никакое видение не явилось ему.

Он указал рукой на ночной город и снова заплакал.

– Господи Боже, о чем и зачем они кричат? Почему Ты позволил мне слышать их? Чем я могу помочь им?

Джон выпрямился в кресле, напряженно всматриваясь в город, надеясь поймать мысль, испытать озарение, получить ответ от Бога – лишь бы его страдания обрели смысл.

Но Господь хранил молчание.

– Господи... что с нами стало?

Это был последний вопрос. Джон еще секунду-другую вслушивался, а потом, не в силах больше плакать, сокрушенный духом, он откинулся на спинку кресла, – не зная, что еще говорить, думать, делать и на что надеяться, – и закрыл глаза, отгораживаясь от всего этого беспомощного мира. И так он сидел неизвестно сколько времени.

Джон вздрогнул и открыл глаза. Он не знал почему, просто что-то словно толкнуло его – так легкий шорох, вспышка света, глухой стук или писк пробуждают спящего человека, который не понимает толком, что потревожило его сон.

Первое, что Джон заметил, был узор линолеума на полу в гостиной. В этом не было ничего необычного – разве что он видел узор очень отчетливо, хотя совсем недавно в гостиной царил полумрак.

Свет? Да. Свет, которого раньше не было.

Джон сидел и зачарованно наблюдал за тем, как свет становится все ярче, расслаивается на нежно дрожащие лучи, стирает тени, неуклонно набирает мощь, интенсивность и наконец ложится длинным ослепительным прямоугольником на полу гостиной.

Свет лился из спальни через открытую дверь.

Не может быть. Это явно не был свет лампы. Он больше походил на сверкание бриллиантов или полированного серебра, но при этом был мягким, теплым, ласкающим глаз – с легкой примесью золота, которое, казалось, играло в сияющем потоке мириадами крохотных искорок.

Джон впервые пошевелился и только тогда почувствовал свое тело, ощутил свой вес и размеры. Он поднялся на ноги. Да, на ноги, вполне материальные ноги, стоящие на вполне материальном полу вполне материальной квартиры. Он действительно находился здесь, и это был не сон.