— Ну что, братан, сперва поддам, а потом перетолкуем о политике, — черпнул медным ковшиком из ведра. Легонько швырнул на камни. Ужасно взорвалось, вскипело, тучи огненных духов метнулись под потолок, а потом ринулись на Стрижайло, сдирая с него заживо кожу. И сквозь пламя и пар смотрели на него немигающие, голубые глаза инвалида Золушкина. — Понимаю, братан, твой интерес. Вольфыч предупредил, чтобы все тебе, типа, рассказал, как попу Гапону на исповеди. Сперва слушай, как я в партию пригреб, и мы с Вольфычем стали корешами… — инвалид снова черпнул ковшом, капнул в него из флакончика, метнул на каменья, и в клубах шумящего пара упал на Стрижайло срубленный эвкалипт. Погибая в огне, он вдыхал маслянистый дух экзотического древа.

— Пришел к Вольфычу: «Хочу, говорю, типа, в твою партию. Твоя поляна по мне, быки у тебя в порядке, телки клевые, живешь по понятиям. Все в натуре, как у людей. Давай, принимай». А Вольфыч говорит: «Сперва пройди испытание. Докажи свою верность либеральной демократии». — «Что за базар, говори, что делать». — «Сможешь вбить себе в голову гвоздь «сотку», станешь кандидатом». Что за дела! Беру «сотку», молоток и сам себя тремя ударами въебашил гвоздь в мозг. До сих пор сидит, не мешает думать, — инвалид ткнул пальцем в лоб, на котором среди морщин виднелась шляпка гвоздя. Схватил ковшик, черпнул, капнул из другого флакончика и плюхнул на камни. Те на секунду потемнели, затем побелели, саданули в потолок жутким адским туманом. Словно крючья рвали Стрижайло, добираясь до кишок, до печени и селезенки. Но в воздухе пахло медом, словно адские цветы источали нектар, привлекая огненных бабочек.

— Ну, стал я кандидатом в члены ЛДПР, блин. Непруха, роста нету. Говорю об этом Вольфычу: «Типа, что за дела?» Отвечает: «Прыгнешь с двенадцатого этажа без парашюта, приму в партию». А хули? Сиганул. Маленько помялся, вишь, двух ребер нет. Но в партию вошел, натурально, — инвалид Золушкин показал на вмятину в боку, где явно не хватало нескольких ребер. Капнул в ковшик из флакончика, ошпарил камни. Стрижайло показалось, что у него сварились глаза, стали белые и твердые, как у вареной рыбы. Но, ослепнув, вдыхал обожженными ноздрями дивный запах жареного ячменя, хотя и выдыхал синее адское пламя.

— «Вольфыч, говорю, мне карьера нужна. Говори, что делать. Может, в Думе, типа, кого отпиздить?». — «Ладно, Инвалид, — это он мне такую кликуху дал, — столкнешься на полном ходу с самосвалом, сделаю тебя помощником депутата Митрофанова». Ни хера себе! Пошел на трассу. Увидел, идет на полной скорости, типа, КАМАЗ с кирпичами. Разбегаюсь и навстречу. Ударились натурально. У меня шесть открытых переломов, а у гребаного КАМАЗа только радиатор лопнул. Но ничего, стал работать, типа, с Митрофановым, мяч ему в жопу! — инвалид Золушкин показала шрамы на руках и ногах. Метнул на камни ковш с благовониями, и у Стрижайло, сглотнувшего пар, покрылся волдырями язык, хотя в воздухе запахло горными полынями, добытыми на плоскогорьях Тибета.

— Работаем с Митрофановым, делаем большую политику. Он поет тенором, а я жопу его охраняю. Прихожу к Вольфычу: «У меня у самого, говорю, жопа, как Спасские ворота. Давай, типа, еще задание». — «Возьми, говорит, гранату «эфку», вырви чеку, засунь себе в задний проход и сиди, пока ни пройдет мимо депутат Юшенков. Тогда встань». Все сделал, как Вольфыч велел. Где Юшенков, ты знаешь, а у меня вместо жопы американский протез. Зато стал я депутатом Госдумы, — инвалид Золушкин приподнялся, показав Стрижайло великолепный титановый зад, из которого торчала золотая выводящая трубка. И Стрижайло вдруг озарило, отчего у Золушкина в рядах ЛДПР было прозвище: «Титан мысли».

От следующего ковшика у Стрижайло на руках и ногах слезли ногти, но перед тем, как отключиться, он услышал запах фиалок, отдавая должное вкусам инвалида Золушкина.

Очнулся оттого, что по его спине водили циркулярной пилой, из-под которой летели фонтаны брызг. Это Золушкин охаживал его вениками, нависая жутким узколобым лицом с сияющими голубыми глазами. Приговаривая:

— Я, типа, Вольфычу говорю: «Ты — сокол или мандавошка?». А он мне, в натуре, отвечает: «Ляжешь под танк, отвечу». Я лег. Видишь, живот, как вафля? След от трака остался…

Они сидели в предбаннике, попивая квас, отекая горячими струями, так что под каждым на полу темнела лужа. Стрижайло было жаль себя. Жаль инвалида Золушкина. Жаль гвоздь «сотку», для которого не нашлось клещей. До слез было жаль депутата Митрофанова, которому в задницу просто так, беспричинно, хотели затолкать футбольный мяч. А вместо этого затолкали в задницу Золушкина ручную гранату, от которой пострадал человек либеральных воззрений. Было жаль Жириновского, поставленного, наконец, в тупик бесхитростным вопросом простого русского парня, — сокол он или лобковая вша. Ему хотелось отговорить Золушкина от участия в президентских выборах, которые были всего лишь уморительным фарсом, коварной затеей Потрошкова. Но жалость не находила выхода. Он был не свободен. Кожа его пузырилась, содранная прутьями веника. Глаза белели, как у вареной щуки. Вместо языка, занимая всю гортань, набухло огромное матерное слово. С ужасом вспоминая запах фиалок, он косноязычно произнес:

— Жириновский, конечно, сокол, только очень маленький, с множеством ножек. Будем избираться в Президенты. Ты, типа, чего просишь? Чего, в натуре, желаешь?

— Много не прошу, — ответил инвалид Золушкин. — Пусть меня пацаны посадят в штольню, где взрывают атомную бомбу, и кнопку нажмут. Хочу поглядеть, что получится, — и мелькнув титановым задом с золотым патрубком, исчез в парилке.

Стрижайло не пришлось отдыхать от экстравагантных персон, внесенных в список конкурентов нынешнему Президенту Ва-Ва. Следующий визит состоялся в Совет Федерации, к Спикеру, который не просто возглавлял партию «Счастливого бытия» или в просторечии «Партию Виагры», но и дерзал с высоты своих политических успехов участвовать в президентских выборах. Участие это было специфическим. Он уже огласил свою полную поддержку нынешнему Президенту, желал ему триумфальной победы на выборах, а себе позорного поражения, намереваясь таких образом содействовать становлению новой русской государственности. Он обожал две вещи — Президента Ва-Ва и виагру, именем которой назвал не только свою жизнелюбивую партию, но и намеревался дать это имя новой столице государства. Для столицы уже было выбрано место, — где-то между Барвихой и Жуковкой.

Он принял Стрижайло в своем кабинете, пылкий, жарко дыша. То и дело высовывал красный влажный язык, трепеща поросшими красивой щетиной щеками, похожий на нетерпеливого терьера, учуявшего где-то близко, в осоке, плавающую утку. Этой уткой был Президент России Ва-Ва. Его обожествлял Спикер, для которого служение своему кумиру было религией, источником жизни. Этот источник питал его организм, способствовал росту карьеры, взращивал на щеках великолепную щетину.

Весь кабинет Спикера был уставлен и увешен изображениями Президента. Тут красовались купленные за бешеные деньги картины сребролюбивого художника Дмитрия Врубеля: «Времена года», где двенадцать изображений Президента соответствовали календарному циклу. Особенно удачным был портрет под названием «Осень Президента», где Ва-Ва, абсолютно голый и синий, стоит на лесном пеньке, словно мокрый бурундучок, и его унылые чресла прикрывает желтый кленовый лист. Во множестве стояли скульптуры, большие и малые, изображавшие Президента то в виде Петра Первого, скачущего на жеребце, то в образе Георгия Победоносца, поражающего из седла Змея Сепаратизма. То в форме утюга, — работа скульптора-абстракциониста. На столе, вылепленный из гипса, белел слепок изящной руки Президента, протянутой для поцелуя. В золоченой рамке, на розовом бархате, был выставлен локон Президента, который случайно, на балу, обронила балерина Колобкова, а следующий за ней Спикер тут же подобрал. Привлекал внимание след Президента, который тот оставил на чеченской земле, когда прилетел на самолете в Грозный, высунул ногу, сделал один единственный шаг по покоренной территории и тут же улетел обратно. Особую гордость Спикера составляла коллекция головных уборов, которые удосуживался носить Президент. Тут были пилотка подводника, стратосферный шлем летчика, кираса гвардейца Измайловского полка, тюрбан эмира Бухарского, женская шляпка с Монмартра и кипа, простая и безыскусная, роднившая ее хозяина со всем остальным, измученным холокостами народом.