– Неспокойно у вас тут, – обратился Марк к Хлопьянову, показывая, что рад встрече, хочет услужить гостю, дорожит их прежним знакомством. – Опять, что ли, русская революция? Россия не может без этого?

– Россия меняет кожу, – ответил Хлопьянов. – Вернее, кожу с нее снова сдирают, и она кричит от боли.

Шторы были плотно задернуты, но сквозь рамы и тяжелую ткань долетал дрожащий гул проспекта и тревожащий чужеродный звук – голошения «желтого Геббельса».

– Ты приехал в неудачное время, – сказал Хлопьянов. – Туристы перестали к нам ездить.

– Я люблю Россию в любое время. Россия всегда прекрасна, Москва всегда прекрасна.

– Марк – настоящий еврей, а значит, он по-настоящему любит Россию, – посмеивался Каретный. – Никогда не могу застать его дома. То в Коломенском, то в музее Рублева, то в консерватории на Стравинском, то на выставке старинного серебра. Еврей-русофил. У него есть теория, по которой судьбы евреев и русских переплетены неразрывно со времен Хазарского каганата. История России и история Израиля – это почти одно и то же. Правильно я трактую, Марк?

– Я родился в России, как и многие евреи. Эта земля, давшая мне жизнь, для меня священна. Евреи и русские пережили здесь столько, так переплелись своей любовью и ненавистью, что им уже нельзя друг без друга. Любое событие русской истории мы, евреи, воспринимаем как часть своей истории. Если правы богословы и грядут последние времена, то их приближение и свершение будут делом рук евреев и русских. Мы, два народа, покинем эту землю обнявшись.

– Значит, ты приехал пережить вместе с нами еще одно событие русской истории? – спросил Хлопьянов, согреваясь от выпивки, чувствуя, как озноб прячется, словно мышь в норку, в дальний потаенный уголок тела.

– Я приехал с друзьями принять участие в струнном концерте, – усмехнулся Марк, кивая на овальный футляр, лежащий в свете торшера. – Сегодня на Красной площади дирижирует Ростро-пович. Мы, разумеется, не сможем составить ему конкуренцию. Но вслед за ним и мы извлечем свои инструменты!

– Где даете концерт? – поинтересовался Хлопьянов.

Марк не успел ответить. Зазвонил лежащий на столике радиотелефон. Марк схватил, растворил его, как футлярчик, и на дне, словно рассыпанные жемчужины, засветились кнопки. Бурно, раздраженно он заговорил на чужом, рокочущем языке, шевеля сочными влажными губами. Захлопнул телефон, положил раздосадованно на столик.

– Я ведь просил консульский отдел вашего МИДа подготовить паспорта с выездом через Швейцарию. – Марк сердито обратился к Каретному. – Ваши дурни-чиновники едва не отправили паспорта снова в посольство Израиля. Мы ведь договорились – закончим операцию и исчезнем! Никто не должен знать, в какую сторону мы уехали!

– Не волнуйся. Вошли в одну дверь, вышли в другую. На следующий день после операции лично привезу тебе и твоим ребятам паспорта со швейцарскими визами. Виолончелисты, ученики Ростроповича, имеют право путешествовать по всему миру.

– Можно взглянуть на твою виолончель? – спросил Хлопьянов, потягивая вино. – У моего деда была виолончель. В детстве я взял у него несколько уроков.

Марк посмотрел на Каретного.

– Покажи ему виолончель, – кивнул Каретный. – Может быть, он на такой и играл. Марк подошел к торшеру. Отомкнул у футляра замок. Открыл крышку. Под мягким светом лампы, на малиновом бархате, в углублениях, разобранная на части, лежала винтовка. Отдельно – ствол, прицел, приклад и цевье. Лакированное смуглое дерево, вороненая сталь, стеклянная капля оптики. Снайперская винтовка драгоценно покоилась на сафьяновом ложе. Марк, владелец винтовки, любовался ее совершенными формами.

– Ну как? – смеялся Каретный. – Послушаем концерт Вивальди?

Марк улыбался, а Хлопьянов в отпущенные ему секунды невидимым циркулем промерял расстояния, выстраивал моментальный чертеж. Дом Советов, осажденный войсками. Крыша дома со стрелковой ячейкой. Марк, еврейский стрелок «Иерихона». Руцкой, идущий вдоль баррикад. Он, Хлопьянов, выполняющий задание Руцкого. Каретный, поджидающий его у кольца оцепления. Он соединял эти точки моментальными пунктирными линиями, и в центре чертежа, как его главное содержание, – снайперская винтовка на малиновом сафьяновом ложе.

– Кто мишень? – стараясь казаться спокойным, небрежно спросил Хлопьянов. – Руцкой?… Хасбулатов?… Они редко выходят из Дома…

– Не они… Руцкой уже сегодня лежал бы с дыркой в башке, – ответил Каретный. – Когда он вышагивал посреди своего потешного войска, мы с Марком рассматривали его усы в трубку прицела. Одна секунда, и из него вылетели бы остатки мозгов. Ты ведь там тоже присутствовал. Не чувствовал, как я посылал тебе воздушный поцелуй?

– Кто мишень? – повторил Хлопьянов.

– После установления блокады – спасибо тебе за содействие – мы несколько дней подряд повышали напряжение внутри кольца, проводили операцию «Страх», – Каретный с наслаждением отпил виски и замер, ожидая, когда волна тепла прольется в самую глубину. – Мы отключили связь, электричество. Имитировали штурм. Нагнетали слухи. Обрабатывали сознание с помощью громкого вещания. Сегодня Белый Дом превратился в большую психушку, и Руцкой с Хасбулатовым – главные пациенты.

Хлопьянов старался не выдать жестом, движением зрачков, как чутко он внимает. Как обострились его зоркость и слух. Как поглощает память малейшие детали услышанного. Он вновь оказался в фокусе, куда сходились лучи информации. Сжимались, сдавливались, накаляли огненную малую точку. Он, разведчик, нес в себе эту точку, раскаленную от бесчисленных, попадавших в нее корпускул. Становился обладателем знания. Это знание было его смертью. Он копил в себе свою смерть, собирал ее по крупицам и крохам.

– Сегодня начинается второй этап операции под кодовым названием «Музыка». – Каретный опьянел, глаза его блестели, он водил рукой, в которой блестел стакан. – Мы начнем ее с концерта Ростроповича! Под взмахи его хрупкой лакированной палочки отряды ОМОНа пойдут крушить толпу, скопившуюся на внешней стороне оцепления. Их будут дубасить несколько дней подряд, всю эту московскую голытьбу, которая стремится прорвать блокаду, вызволить своих промерзших и продрогших товарищей. Операция «Музыка» начнется сегодня, когда великолепный маэстро взмахнет на Васильевском спуске своей волшебной палочкой.

Каретный вдохновенно размахивал рукой, расплескивал стакан, словно дирижировал. Его слух ловил звуки валторн и скрипок. Хлопьянов улыбался, кивал ему в такт. Чувствовал, как накаляется в его голове крохотная точка. И эта точка была его смертью.

– Третий этап этой военно-психологической операции – «Прорыв». Внутри кольца – страх, ожидание, истерическое нетерпение вождей! По другую сторону кольца – избитые агрессивные толпы, ненависть, желание возмездия, слепая звериная ярость. Две эти плазмы сдерживаются тонкой мембраной солдат, редким изможденным оцеплением. Если его вдруг убрать, плазма схлестнется и грянет взрыв. Слепой, разрушительный! Толпа почувствует себя победительницей! Это не будет торжество и упоение победой! Это будет погром! Толпа станет разрывать своих врагов, разбивать им головы кирпичами, вешать на фонарях, топить в реке! Куда, на какой объект будет направлена ярость толпы? На Кремль? Едва ли! Кремль – образ святой Москвы, там соборы, гробницы царей, Ленин в мавзолее. Может быть, на ювелирные магазины, на витрины с колбасой? Опять же нет. Толпа состоит не из разбойников, ею движет классовая ненависть, идеалы, потребность обличать и карать. Так куда, я вас спрашиваю, будет направлена праведная ярость?