Каретный встал и включил телевизор. На экране, на фоне Дома Советов, маршировали баркашовцы, крепкие, ладные, в камуфляже, с эмблемами на рукавах. Выбрасывали вперед мускулистые руки, выкликали: «Слава России!» Их монтировали с факельным шествием у Бранденбургских ворот, с истошными криками «хайль!», с Гитлером, с пожаром русской деревни, с расстрелами партизан. Плачущая русская крестьянка умоляюще смотрела с экрана, и ее слезы комментировал сочный картавый голос, возвещавший о том, что в Белом Доме засели фашисты, вынашивают план сожжения Москвы.

– Вот главный враг! – Каретный выключил телевизор, довольный своим прямым попаданием. – «Останкино»! Они пойдут на «Останкино»! Ничто не будет в состоянии их удержать! Там они устроят погром! По камушкам, по кирпичикам разберут ненавистную башню! Разобьют о мостовую головы ненавистных дикторов! Обольют бензином ненавистных редакторов! Когда на глазах всего мира совершится этот акт вандализма, когда свирепое стадо уничтожит достижение цивилизации и прогресса, вот тогда мы штурмом возьмем их логово! Шаг за шагом будем подыматься по лестнице, убивая на своем пути ублюдков-депутатов, параноиков-генералов, шизофреников-вождей! Мы будем их убивать, чтобы кровь стекала по ступеням Белого Дома на набережную, а с нее в реку и чтоб в Оке и Волге вылавливали трупы этих ублюдков! Мы устроим здесь такое побоище, такой пожар, чтобы он был виден на всю Европу и Азию и весь следующий век нам бы никто не мешал работать!..

Каретный изменился в лице. Лицо стало белым и неживым, как гипс. Губы вывернулись. Уродливо обнажились желтые длинные клыки. В углах рта выступила желтая горчичная пена. На горле набухла жила, неровно пульсировала, и казалось, она вот-вот лопнет и из нее хлынет не кровь, а иная, желтая жидкость, составленная из ядовитых химикатов.

– Зачем винтовка? – Хлопьянов жадно подбирал разбрасываемые Каретным соринки, комья, ворохи информации. Прятал их, не подвергая осмыслению, оставляя осмысление на потом, желая в полной мере воспользоваться этим приступом безумия. – Винтовка зачем?

Каретный мутно на него посмотрел. Нетвердо ступая, подошел к футляру. Вынул из него трубку оптического прицела.

– Пойдем!..

Втроем они вышли в прихожую. Каретный откинул портьеру. За ней к потолку вела деревянная лестница. Они поднялись по ней и сквозь потолочный люк вылезли на чердак. Было холодно, сухо, пахло тленом и ржавчиной. Сквозь слуховое окно падал решетчатый свет. Каретный распахнул окно. Воздух, звук, свет ударили в лицо Хлопьянову. Близко, под углом, возвышался, мерцал холодными окнами Дом Советов. Ярко блестела река. Затуманенной горой возвышалась гостиница «Украина». Через мост в обе стороны переливалась слюдяная жижа машин. Бубнило, рокотало, отражалось от стен мегафонное эхо.

– Мимо пойдут войска… – Каретный прижимал к глазу темную трубку прицела. – Не все из них охотно пойдут на штурм… Чтобы повысить их боеспособность, мы станем по ним стрелять… Их потери будут списаны на снайперов Белого Дома… Когда войска увидят своих убитых товарищей, они не задумываясь пойдут штурмовать… Штурм будет предельно жестоким…

– Будем пасти их отсюда жезлом железным, – усмехнулся Марк. – Кажется, так в библии говорится о неразумном стаде и добром пастыре!

– Снайперы будут сидеть на крышах по пути следования войск. – Каретный пришел в себя. Его лицо, минуту назад уродливое и раздавленное, словно на него упал булыжник, снова собралось в прежний объем, обретало прежние очертания. – Когда выстрелы будут произведены, снайперы покинут огневые точки и по чужим паспортам вылетят в Швейцарию… Полюбуйся!..

Он передал Хлопьянову прицел. Сквозь голубоватую оптику, волосяное перекрестье Хлопьянов увидел белую облицовку Дома Советов, шелковые волнистые шторы окон, размытые лица обитателей кабинетов. На земле отчетливо различалась рельефная брусчатка, разбросанные клочья бумаг. Горбатый мостик с чугунными фонарями, баррикада, доски, ящики с наклейками, цветные флаги. Вдоль баррикады в длинной шинели, в папахе, придерживая шашку, шел казак Мороз. Хлопьянов видел в прицеле его золотистую бороду, лихие усы, поглядывающие из-под папахи глаза.

Он вернул Каретному прицел. Запомнил расположение слухового окна на крыше – рядом с телевизионной антенной, растяжка от которой проходила рядом с окном.

Вернулись в квартиру. Каретный был вял, угрюм. Больше не пил. Казалось, происшедшая с ним минутная истерика, его страшное преображение выпили из него все силы.

– Ты свободен, – сказал он Хлопьянову. – Помни про чемоданчик Руцкого. На днях повидаемся…

Он вышел из арки, и первым его побуждением было вернуться назад, в Дом Советов, сквозь ряды оцепления, предъявив свою красную книжицу. Если его не пропустят, то – к Новодевичьему монастырю, к его золотым куполам, где в земле таится ребристый чугунный люк, и – под землю, вдоль зловонной клоаки, сквозь жестяной грохочущий желоб и подземный сквозняк, в подвалы Дома Советов, в штаб обороны, к Красному генералу – поведать о планах противника.

Однако, если верить Каретному, сегодня начнется операция «Музыка», ОМОН изобьет народ. И если это случится, то и вся череда событий, о которых проболтался Каретный, тоже случится. Тогда, убедившись в достоверности плана, он вернется в Дом Советов и раскроет враждебный замысел.

К тому же, ему предстоял контакт с офицером «Альфы». Хлопьянов, оглядываясь, не следят ли за ним, смешался с толпой. Вышел на Новый Арбат. Двигался среди торопливого московского люда. Останавливался у витрин, разглядывая ожерелья, бальные платья, иностранные магнитофоны и телевизоры. Всматривался в отражения, не стоит ли за его спиной соглядатай. Нашел телефон-автомат, набрал заповедный номер.

Женский голос казал:

– Алло!..

– Будьте любезны Антона…

– Сегодня его еще не было. Позвоните позднее…

Гудки, ощущение тревоги. Женщина ждет домой мужа. В предстоящем штурме мужа, идущего в первых рядах, могут убить. И тогда тот же голос, измененный горем, будет рыдать, захлебываться. В кумачовом гробу, под грудой мерзлых цветов, остроносое лицо.

Хлопьянов позвонил Кате.

– Ты где? Я тебя увижу? – спросила она.

– Через час или два. На «Баррикадную», а потом к тебе.

– Зачем на «Баррикадную»?

– Потом… До встречи…

Гудки. И опять острое ощущение тревоги. Катя ждет его с нетерпением. В предстоящем бою его могут убить. И тогда она будет держаться за край кумачового гроба, глядя на его белое костяное лицо.

Он шагал по проспекту в сторону Красной площади. В моросящем дожде витали над ним два облачка, два женских лица.

Он двигался к Красной площади, на ее угрюмый малиновый свет. Вход на площадь был перегорожен турникетами. Наряды милиции, с автоматами, в бронежилетах, ожесточенные и решительные, не пускали народ. Площадь пусто, безлюдно светилась, словно от нее исходила мертвенная радиация. Она казалась запретной зоной, где произошла катастрофа и куда не пускали людей.