церковь хожу. Когда бывала возможность, нуждающимся всегда помогал. И что же? Сегодня лишился даже той скромной работы, которую имел до сих пор. Прихожу в ателье, а мне говорят: новых заказов не будет. Игрушки не продаются, магазины не хотят больше брать.

– Ну, что вам особенно горевать, дорогой мой, – успокоительно ответил второй. – У вас работа была, все-таки, не главным средством к существованию. Вам и сын помогает, и дочь. И жили вы до сих пор в эмиграции, слава Богу, почти не нуждаясь. А вот я… я, действительно, неудачник. Всегда и во всем. До революции жил прекрасно, блестящую карьеру делал, думал – всю жизнь проживу в богатстве, в почете. А грянула она, эта бескровная, – и с тех пор ношусь я по миру один, без родных, без поддержки… И все время, за что ни возьмусь, – не везет. Открыл в Болгарии лавку – прогорел. Сделался в Сербии, в провинции, фотографом – никто не снимался. Поступил во Франции на завод – сократили. Здесь, на юге, перепробовал все профессии: был садовником, сторожем, плел ботинки из рафии[514], – и одно за другим все срывалось. То виллу продадут, то хозяин умрет. А иногда бывали такие случаи невезения, что просто противно вспомнить.

– Какие же все-таки, случаи?

– Да вот, возьмите, например, следующий. Когда наша Добровольческая армия подходила к Орлу, я страшно радовался. Помимо общего успеха меня ожидала и личная удача: возле Орла находилось наше имение, а там я перед уходом на юг закопал в надежном месте фамильные драгоценности. Был я со своим отрядом уже в верстах двадцати от имения. Вот-вот, немного – и в руки мои попадет богатство, которого хватит на всю дальнейшую жизнь. И что же? В пяти верстах расстояния от нашей деревни, получаю вдруг приказ немедленно перебросить свой эскадрон на правый фланг. Конечно, тогда я не очень огорчился. Думал – возьмем Москву, окончим войну, тогда можно будет вернуться в имение. Ну, а как мы стали отступать, уже не до того было. Да и отходили через другие места.

– Так-так. Обидно, действительно. Ну, а еще случаи?

– Да сколько хотите. Вот хотя бы… Умер один мой родственник во Франции, человек одинокий, состоятельный, значительно старше меня. Еще до революции купил он себе виллу возле Биарицца, и когда бежал сюда, поселился конечно на ней, жил там до последнего времени. Никаких видов на наследство от старика я не имел, хотя отношения у нас были хорошие. И вдруг получаю извещение, что он скончался и по завещанию оставил мне виллу. Бросился я в Биарицц, обратился, куда надо, повидал нотариуса, адвоката. А оказывается завещание недействительно: написано карандашом, и притом дата помечена цифрами, а не прописью, как полагается.

– Вот досада! Неужели так и не получили?

– Ничего. Стали они искать других родственников, затянули дело. И в конце концов все отобрали в казну. Эх, да что говорить! В национальную лотерею, и то надо мной поиздевалась судьба. Как-то несколько лет тому назад купил я с отчаяния билет, положение тогда было совершенно безвыходное. Беру газету после тиража, начинаю сверять билет. И от волнения даже бросило в дрожь. Смотрю: пять выходит. Ноль выходит. Три есть, опять три – есть… И что бы вы думали? Для выигрыша пяти миллионов все цифры мои, одна только сорвалась! Не восемь, а семь!..

Наступил вечер. Давно ушло солнце. Море разгладило дневные морщины, прикрыло свою гладь матовым серым стеклом. Побледнело сиреневое небо от восходящей луны. Тускло засветились одинокие звезды.

Стариков на скамье не было.

* * *

А этой ночью, где-то там, в вышине, над пальмовыми ветвями перистых облаков, в океане лунного света, под цветным мерцанием звездных лампад видимо пролетало два Ангела.

– Ну, как, светлый брат мой? Уснул твой старик?

– Да, уснул. Помолился Богу, успокоился. И я благословил его сон.

– А мой долго не засыпал, стонал, пока я не навеял на него видений счастливого детства.

– Да, труден путь смертных, когда Господь очищает их души для будущей радости. А, все-таки как они все жаждут земного бытия, даже печального! Как любят звуки, и свет, и движение мира. Вот, мой раб Божий на этих днях должен умереть. Но вчера он так горячо молился Творцу о продолжении жизни, что я решил помочь ему и отсрочил смерть еще на несколько лет.

– Что же ты сделал, брат мой?

– Я лишил его заработка. Пристрастие к обильной пище всегда было его недостатком. Обильная же пища уже смертельна для дряхлого тела.

– А мой старик, к счастью для него, не грешит этим. Я давно приучил его к воздержанию. Но в чем грешен он, это в частых роптаниях на свои неудачи. Если бы он знал, сколько раз я спасал ему жизнь! Как заботливо отстранял от него все опасности! Согласно с указаниями Книги Судеб должен был он умереть уже 30 лет назад, еще совсем молодым воином. Там, на родине, в тайнике у него хранилось богатство… Он стремился в это место, где его ожидала смерть от засады врагов. И мне пришлось отогнать его от собственной гибели. А во второй раз спас я его уже позже, когда стал он изгнанником. Должно было перейти к нему во владение одно жилище. Но в Книге Судеб сказано, что если питомец мой не погибнет в первый раз, то впоследствии сгорит в своем собственном доме на берегу моря через пятнадцать лет. Вмешался я опять, сделал так, чтобы переселение в дом не состоялось. И в третий раз, наконец, я также отогнал смерть. Согласно Книге Судеб, питомец мой должен был неожиданно выиграть огромные деньги, отправиться в путешествие и в далеком океане погибнуть от кораблекрушения. И я помог снова. Изменил ход колеса, заменил одну цифру другой.

– Да, великая твоя забота о твоем старике, светлый брат мой. Но что мы, духи Господни, можем сделать, чтобы люди не роптали на жизнь? Господь заповедал нам не посягать на свободу их воли и мысли. А воля человеческая затемнена телом. Мысль ограничена мозгом. И не охватить их уму всех изгибов пути на земле.

Кончалась лунная ночь. Исчезли в светлеющем небе ветви перистых туч. Недвижимое море притаилось внизу. И в ярких цветных одеждах света и воздуха к торжествующему небу поднялось солнце, окропляя лучами и воды, и землю, и все живое вокруг.

«Православная Русь», Джорданвилль, 2-15 октября 1948, № 19 (423), с. 10–12.

Наша печать

(К русскому национально-народному дню газеты и журнала «Россия» 5 февраля сего года)

Как известно, мы, русские, не особенно грешим чрезмерным национальным самомнением.

Никогда до революции нельзя было встретить в русских газетах тех выражений, которыми полна западная печать: «наш национальный гений», «наш гениальный