у меня денек, два? Скучно мне адски, никого из русских, один я, как перст, не с кем поговорить даже. И когда, знаете, приду домой, тоска. Сам с собой начинаю беседовать. Бывает, изображаю собой даже своего оппонента. Вот, хотя бы насчет будущего строя в России. Установлю положение, что республика наша должна быть демократической буржуазной. А затем тут же, взволновавшись, и возражаю себе: «позвольте, Федор Петрович! – говорю я. – Но если республика буржуазная, то значит экономика у нее бесконтрольная?» «Ну, что же, Федор Петрович, – говорю я, – извините, без управляемого хозяйства теперь не обходится ни одно государство!..» Вот так, задираю я сам себя, горячу, раскалываюсь на двое, чтобы совсем не закиснуть. И немного легче становится. Значит – как? Погостите у меня? Хоть до завтра? Не можете? Жаль. А то дружески провели бы вечерок. Ведь вы – монархист, я республиканец… Вот бы чудесно поспорили!* * *

Вернулся я домой после этой поездки, а у меня на столе уже очередная груда наших русских газет и журналов. Из Парижа, из Мюнхена, из Соединенных штатов, из Аргентины… Читаю, просматриваю. И сколько старых и новых объединений, течений, названий.

Национальный центр. НСНП[510]. Объединение демократов. Солидаристы. САФ[511]. Прогрессивная мысль. Освободительное движение. Российские демократы. Социал-демократическая рабочая партия. Движение штабс-капитанов[512]… И еще, и еще…

Нет, видно не закиснут русские люди, сколько б их ни было в одном месте. Пусть группируются, пусть спорят, пусть опровергают друг друга.

Лишь бы больше думали и горели мыслью о родине. А если есть ереси, то что за беда?

Даже в религии – и там ереси все-таки лучше, чем полное забвение и равнодушие к Богу.

«Россия», рубрика «Маленький фельетон», Нью-Йорк, 25 декабря 1948, № 4032, с. 2–3.

Размышления

Такова общая черта человеческой психики: главное внимание юности обычно обращено к будущему, главное внимание старости обращено к прошлому.

И особенно ясно сказывается это в наших настроениях в конце каждого года: юность смотрит вперед, ждет осуществления надежд, старость оглядывается назад, подводит итоги.

Но если в былые времена старики завидовали молодым, то теперь не всегда так. Заканчивающим свою жизнь есть, все-таки, что вспомнить хорошего, начинающих, увы, не так много светлого и ясного ждет впереди.

* * *

Что сулит молодому поколению этот жуткий атомный век? Ведь, придется жить еще сорок, пятьдесят, шестьдесят лет среди беснования машин, среди бактериологических, радиоактивных и прочих угроз!

Нам, старикам, хорошо: спустимся под землю раз навсегда, начисто прекратим наслаждение цивилизованной жизнью. А сколько раз за пятьдесят будущих лет придется нашим детям лезть под землю, вылезать, опять лезть, смотреть с отвращением на небо?

И какие темпы жизни! Какие темпы!

Разумеется, комфорт жизни дойдет до небывалых размеров. Специальные атомные аппараты будут писать патентованные стихи, картины, симфонии, чтобы не было в этих произведениях ошибок. Космические генераторы мысли будут создавать философские системы, чтобы не утомлять мозга философов.

Но, увы, каждая машина мстит изобретателям за изобретение. Каждая покоренная стихия мстит за свое рабство. Ждут эти мнимые друзья – слуги удобного времени, находят его в период потемнения человеческого рассудка и совести…

И показывает тогда машина, в чем ее сущность. И вместе с нею радостно начинают истреблять своего победителя стихии:

Воздух, огонь, вода и земля.

* * *

Помню я себя, мальчиком в конце прошлого века. Смотрел в театре туманные картины волшебного фонаря – и порадовался. Присутствовал на городской площади при подъеме воздушного шара – изумлялся. Слушал звуки механического пианино – пианолы и умилялся перед величием техники.

Было это наивно, примитивно и скромно. Но зато как величественно плавно текла сама жизнь! Какой размах в сроках при создании планов на будущее.

Купили родители участок земли на Черноморском побережье. Вырубили несколько десятин зарослей, выжгли папоротник, оставили голую землю и стали на холмах разбивать сад.

– Это что? – спрашивал я, рассматривая воткнутые в землю серебристые палочки с двумя-тремя листиками.

– Эвкалиптовая аллея.

– А когда она вырастет?

– Очень быстро. Лет через двадцать. Будешь жить здесь летом на даче, гулять по этой аллее, закидывать назад голову, чтобы увидеть верхушки. А вот там – роща каштанов. Твоим будущим детям огромное развлечение – ходить внизу, собирать плоды, печь, варить. И наверху, на холме, окруженном хамеропсами, посадим мы кедр. Представляешь, удовольствие для твоих внуков – сидеть под этим великаном или бегать вокруг ствола, играть в прятки?

Будь это все лет на шестьдесят раньше, предположения родителей осуществились бы. Но настал век аэропланов, кинематографа, радио… Темп цивилизованной жизни ускорился. И так я и не увидел, насколько – после семнадцатого года – вырос посаженный кедр.

* * *

В 1924 году думал я под Парижем купить в рассрочку участок земли, развести фруктовый сад, построить на выплату домик в две комнаты с кухней.

А жена спрашивает:

– На что нам постоянный дом?

– Как на что? Поживем самостоятельно, посадим фруктовые деревья, поедим собственных персиков. А после наш домик останется Шуре.

– Поедим персиков! А когда они будут? Через пять лет? А может быть, мы за это время уедем в Чехословакию? Кроме того, Шура мечтает о Новой Зеландии.

Обсудили мы этот вопрос, обдумали. И взяли в окрестностях Парижа пустую квартиру с садиком. Омеблировали в рассрочку, развели в саду смородину, крыжовник, малину. И малина была у нас уже на второй год.

А затем появилась телевизия, говорящие фильмы… Аэропланы для сбрасывания бомб вдвое увеличили скорость.

И темпы изменились опять.

* * *

В 1940 году, во время войны бежали мы из Парижа на юг Франции. Наняли в окрестностях Канн полуразвалившийся крошечный домик с небольшим участком земли. Задумал я посадить там малину, смородину. А жена говорила:

– Что с тобой? Ждать малины два года? Но, ведь, за два года мы можем или уехать в Ниццу, или вернуться обратно в Париж!

Обсудили мы этот вопрос, обдумали. И решили развести огород. Артишоков не сажали, так как многолетние; ограничились огурцами, помидорами, луком, капустой. Это все-таки не так грандиозно: в апреле сеешь, сажаешь, а ешь уже с июля по конец ноября.

Разводили мы так огород несколько лет. За это время наша квартирная обстановка под Парижем вдребезги была уничтожена бомбой. Наука с техникой продолжали развиваться. Появилась атомная энергия, стали на очередь космические лучи…

И мы с новыми темпами очутились в новом месте, в Гренобле…

* * *

Теперь сидим в меблированной комнате на чемоданах, читаем газеты, восторгаемся ускорением темпов… Оторвавши глаза от газетных листов, смотрим на свободный участок земли под нашим окном.

И во мне уже совершенно исчез инстинкт девятнадцатого века: сажать эвкалипты, магнолии, кедры. Не доверяя фруктовому саду, боюсь я малины, смородины. И даже огород, и тот представляется мне предприятием, рассчитанным слишком на большой срок. И действительно: легко ли сказать – посадить в апреле