Я произнес обрядовое приветствие, жрецы дали ответ. Наступило время, когда мистам полагалось разрешиться от поста среди друзей. Когда Ипполит приблизился ко мне с улыбкой, черная тень вдруг затмила солнце. Ворон, слетевший с высоких утесов, чтобы проведать равнину, замер над нами. Он парил настолько низко, что видно было, как отливает его грудь багрянцем, словно эмаль на драгоценном мече. Люди перекликались, показывая друг другу на явное предзнаменование. Но радостный и счастливый парень просто смотрел вверх, ничего не замечая, насколько это было видно, кроме красы изогнутых в парении крыльев. Птица нырнула ниже, и он протянул к ней руку, словно бы в знак приветствия; скользнув почти над его пальцами, ворон повернул к морю в сторону Саламина.

Я следил за ним, ощущая тревогу, пока шум среди женщин не отвлек меня. Там оказалась Федра – поникнув головой, она лежала на чьих-то руках. Ей дали вина. После поста, ночной ходьбы и вселяющих трепет обрядов одна или две женщины обязательно падают в обморок по окончании мистерий. В том году таких было четверо, и я не стал обращать внимание на случившееся.

Вскоре после того Акамант однажды утром появился бледным, под глазами его залегли синяки. Я спросил, как он себя чувствует, и Акамант ответил, что лучше не бывает. Но мать его сказала, что ночью впервые за последние годы с ним случился припадок удушья.

– Пошлю за доктором, – сказал я, думая о том, что наследнику моего царства не подобает обнаруживать не только душевную, но и телесную хрупкость. – Но тем временем будет неплохо, если сперва его посмотрит брат. У Ипполита сегодня много дел; завтра утром он отплывает домой, но ему уже случалось помогать мальчику.

Я послал за ним. Ипполит прощался с друзьями и явился воистину пропитанный их любовью, словно ароматом лета. Она могла погубить его, эта власть над другими людьми, которую легко было превратить в господство. Приходила любовь, и он расцветал – этого было довольно на день. Но когда урожай созревал, он раздавал его без всякой выгоды для себя.

Побыв какое-то время с Акамантом, он вернулся назад задумчивым и уселся возле моего кресла. Он бы сел на корточки, как слуга, не пододвинь я ему вовремя табурет. Не из смирения, но по беззаботности, которую может позволить себе муж ростом в шесть футов и три пальца. Говорил он просто – как добрый пахарь, разговаривающий с быком.

– В последний раз Акаманта так крутило, потому что у него пятно на душе. Небольшое, как открыл ему Аполлон, но оно мешало проходить воздуху внутрь. На сей раз, как ни жалко, он не стал говорить, но я думаю, что дело в том же самом. Мать его выглядит хуже, чем перед Элевсиниями, ты не замечал этого, отец? Возможно, она тоскует по Криту.

– Наверно, – отвечал я. – Придется спросить ее. Только я пока не понимаю, как этот мальчик поведет за собой воинов на поле брани. Ему надо бы занять у тебя сил. Но Акаманта расстраивает завтрашнее расставание.

– О, я сказал ему, что задержусь на день-другой, если получу от тебя разрешение. Можно ли послать гонца на корабль, отец?

Тем вечером я направился в комнату Федры, после мистерий она старалась пореже выходить из нее. В первую ночь Федра сослалась на усталость, но у меня была моя сицилийка, и я не настаивал, она тоже молчала. Когда я вошел, Федра быстро подняла взгляд и велела принести ей шаль. Мне она показалась похудевшей и разрумянившейся – словно от лихорадки – и напряженной, как будто бы из-под гребня ее могли вот-вот посыпаться искры.

Когда служанки ушли, я спросил у Федры о здоровье Акаманта, которого только что видел мирно спящим, а потом о ее собственном. Она отвечала, что чувствует себя неплохо, несмотря на то что ей докучают головные боли, приносящие с собой усталость. Я сказал, что Ипполит волнуется за нее. Тут Федра села, расхохоталась, осмеивая его врачебные устремления, и спросила:

– А что, собственно, он сказал?

– В Трезене над ним не смеются, – отвечал я. – Там народ говорит, что руки его исцеляют.

– Это им кажется. А что он говорил?

Я пересказал наш разговор. Слушая, Федра напряглась в кресле, а потом вскочила, обернув шаль вокруг себя.

– Почему это я разрешаю ему такую наглость? – кричала она. – Раз этот юнец ставит себя надо всеми, неужели я позволю ему распоряжаться в собственном доме? Куда это делась моя гордость?

Она буквально визжала и тряслась всем телом. Я еще не видел Федру в таком гневе. Я решил, что у нее месячные, и отвечал мирно: парень, мол, сказал так не со зла.

– Не со зла? Откуда ты знаешь? Нет, за этим что-то кроется. Почему он хочет, чтобы меня отослали? Он хочет, чтобы обо мне и о сыне забыли, а он стал на первое место в глазах народа.

– Ты ошибаешься.

Страхи ее опоздали, ирония ситуации едва не заставила меня усмехнуться. Но я молчал – передо мной была дочь Миноса.

– Ты ведь знаешь, что он уже сделал свой выбор.

Но она все еще трещала о его гордости и холодности; прежде я не знал за ней столь вздорных поступков. Я пожалел, что привез ее сюда и позволил развиться ее честолюбивым устремлениям. Но только глупец пытается спорить с женщиной в ее пору. Я ушел – ночь была еще молода – и отыскал себе другую подругу.

На следующий день Ипполит взял юного Акаманта в Фалернскую бухту нырять и купаться. Они вернулись обратно, сверкая бронзовыми телами, после жаркого дня на коже остались частицы соли. Увидев их вместе, я подумал: Акамант будет полагаться на брата во всем. Ипполит будет править, только не называясь царем. И подумал еще, что это будет за жизнь для такого, как он, человека. Того же может достичь шлюха или старый лукавый сводник. Но царь предстает за свой народ перед богом, а сама власть – это лишь шлак, в котором нет золота.

Примерно тогда Ипполит и спросил меня:

– Отец, а что за человек этот Менесфей? Чего он хочет?

– Чего он хочет? – переспросил я. – Хорошо думать о себе самом. Поэтому он трудится и не допускает ошибок. Полезный человек, из него выйдет хороший посланник, если сумеешь не позволить ему совать нос в дела.

– Ты вспомнил о Халаях, – проговорил он.

Там случился спор из-за земли, и я отправил Менесфея переговорить с вождями.

– Ох, – отвечал я, – он наметил великое собрание всех племен, чтобы все могли произнести речь друг перед другом и мной. Тут, конечно, каждый извлек бы из прошлого все старинные обиды. К полудню дело дошло бы до смертных оскорблений, к закату перешли бы к угрозам, первая кровь пролилась бы на пути домой. Ну а потом их хватило бы еще лет на десять. Я так и сказал Менесфею и, выслушав его, немедленно отправился туда один, без всякой суеты переговорил со старейшинами и добился согласия. Каждому пришлось чем-то поступиться, но народ-то как раз и выиграл: селян ждал бы голод, если бы в усобице сожгли их урожай. Возможно, Менесфей ожидал от схода чего-нибудь и для себя; однако нам полагалось в первую очередь заботиться о халайцах.