Догорающая свечка оплывала, шипя и потрескивая. Рядом, непонятно кому, говорил Пряничников:

— Вот и убили… К чему же это? А?

Никита все глядел и глядел в мертвое лицо с удивительно четким строгим профилем и с черным от запекшейся крови ртом. Вдруг он почувствовал, как кто-то крепко сжал его руку. Он обернулся.

Рядом стоял Лукин. В сторонке какой-то сивобородый старичок силился поднять с табуретки Тихона Гавриловича. Крестьян в избе уже не было, и только три древние старухи деловито расстилали на полу ржаную солому.

Лампа на столе горела очень ярко, и пробитое окно было заткнуто тряпицей.

— Пойдем, — сказал Лукин.

— Куда? — спросил Никита.

— Пойдем, нужно отсюда уйти. Сейчас с ней останутся только эти женщины. Видишь, уводят даже Тихона Гавриловича…

Никита посмотрел на солому и вдруг с удивительной ясностью представил себе, как старухи здесь, на этой самой разостланной соломе, станут обмывать то, что прежде было Анютой, потом оденут в самое нарядное ее платье и положат на стол, в ожидании пока сколотят гроб.

— Пойдем, — повторил Лукин и протянул Никите поднятую с пола шапку.

Они вышли на крыльцо. Небо опять, как вчера ночью, было усеяно разгорающимися к морозу звездами.

Два крестьянина у крыльца возились с принесенными для гроба досками, устанавливая их стоймя к стене избы. Снег под острыми обрезами досок скрипел и взвизгивал.

— Никифор, — сказал один крестьянин другому, — гвоздей пойди подлинше пошарь. Кабы тес был, а то едва не плахи. Этакий гвоздь не возьмет…

— Где же его, тес, нонче найдешь, ладно, что такими разжились, — ответил второй.

— Я и говорю, гвоздь подлинше надо…

Никита с Лукиным вышли за ворота. Никита обернулся. В единственном окне избушки Анюты теплился свет. Сквозь замерзшие стекла он, как сияние, расходился от черного круга в самой середине рамы.

17

В Иркутск Лена добралась только в самом конце рождественской недели — пришлось долго задержаться в Забайкалье.

В тот самый вечер, когда крестьянский обоз, в котором были и сани тетки Насти, входил в Читу, в центре города, в театре, произошло событие, по крайней мере на неделю всполошившее и японцев, и семеновскую гвардию маньчжурцев, и все войска гарнизона. В театре во время спектакля, когда зал был затемнен, и на сцене в свете меняющих цвет прожекторов, поднимая выше головы ноги, отплясывали опереточные дивы, кто-то с галерки бросил три бомбы прямо в ложу самого правителя Забайкалья атамана Семенова. Одна из бомб разорвалась, грохотом разрыва до истерики напугала любовницу атамана цыганку Машу, японского советника заставила выползать из ложи на животе, а самого атамана осколки бомбы ранили в обе ноги.

Тревога поднялась в городе страшная. Все войска были вызваны в ружье. По улицам сновали конные и пешие патрули семеновских юнкеров; сербский эскадрон личной охраны атамана, в строю по шесть всадников в ряд, носился по городу, наводя на жителей ужас своим грозным видом и папахами величиной с добрую копну сена; станция была окружена войсками, поезда остановлены, и контрразведчики хватали людей без всякого разбора: одного за подозрительный вид, другого за неблагонадежных родственников, третьего за то, что вечером в день покушения на атамана не был дома, и очень многих только потому, что нужно было кого-нибудь хватать в надежде, что в общую массу схваченных случайно попадет и террорист, бросивший бомбу.

Всю неделю этой суматохи, обысков и арестов по всему городу Лена с Настей прожили, не показывая носа на улицу, в постоялом дворе, где разместился и весь ингодинский обоз крестьян. Только на девятые сутки, когда в городе стало спокойнее, Настя принялась разыскивать Лене попутчика до Иркутска. На это ушла тоже уйма времени, и наконец, уже в двадцатых числах декабря, проводить Лену в Иркутск и доставить на квартиру Ксеньи согласилась Мария Прокофьевна Петухова, жена старого железнодорожного машиниста, хорошо знающего с давних пор и Григория Полунина и Кирилла Луконина.

Когда Мария Прокофьевна и Лена приехали на станцию Иркутск, оказалось, что понтонный мост через Ангару разведен из-за начавшегося ледостава. Приходилось либо ждать, пока установится зимняя переправа в город, либо попытаться перейти пешеходной тропой через молодой лед, километрах в двух ниже по течению реки, там, где Ангара уже стала.

Мария Прокофьевна торопилась скорее вернуться в Читу, Лена — скорее приехать в семью Никиты, и они решили отправиться на пешеходную тропу и рискнуть на опасную переправу.

Было время заката. На пешеходной переправе, когда пришли Лена с Марией Прокофьевной, собралось уже человек двадцать. Все выстроились на берегу и смотрели, как с той стороны реки из города шли через Ангару несколько смельчаков.

Во льдах люди казались неестественно маленькими, как черные оловянные солдатики. Шли они очень медленно, поминутно останавливаясь и делая непонятные зигзаги, словно в какой-то замысловатой детской игре.

Вся ледяная поверхность Ангары казалась вспаханной гигантским плугом. Уже в нескольких шагах от берега начинались гряды дыбом вставших льдин, в минуты ледостава беспорядочно нагроможденных одна на другую стремительным течением реки. И чем дальше от берега, тем льдины становились выше, острее, круче и там, где раньше пролегал стрежень реки, превращались в саженные скалы.

Солнце косыми лучами заливало Ангару, и льдины в багровом свете заката вспыхивали, как отлитые из чистейшего стекла, то красными, то синими, то фиолетовыми огнями, словно кто внутри их зажигал поочередно таинственные яркие лампы. А справа все еще чернела полая вода, и над ней в кромке вздыбившихся льдов густыми клубами плыл красноватый плотный пар.

Люди, ослепленные блеском льдов, щурились и беспокойно косились на черные пятна полой воды.

— Страсть какая… — сказала Мария Прокофьевна. — А ширина-то, ширина, версты, однако, две… Да и солнце слепит… Не вернуться