же ты собрался, — сказал чех и, вплотную подъехав к Нестерову, спросил: — Куда поедем?

— В Кувару к Полунину. Слух тут принесли, что на фронте неустойка и наши Пермь сдали, — сказал Никита. — Предупредить надо… Как бы и здесь чего не случилось, говорят, американо-японские карательные отряды в села пошли…

— Пермь… — сказал Хвало, осекся и замолчал.

— Поторопим, — сказал Никита и пустил жеребчика крупной рысью.

Они проехали по сельской улице между шеренгами еще освещенных домов, от погоста свернули влево к реке и пустили лошадей по той самой дороге, на которой Никита когда-то встретил Селиваниху.

Луны не было, но разгоревшиеся звезды делали ночь достаточно светлой для того, чтобы различать не только дорогу, по которой уверенно, не сбавляя рыси, бежали лошади, но и открывшуюся справа реку с черными пятнами оголенного льда.

Где-то впереди упала звезда. Осветила зеленым светом заречный лес и погасла.

— Подожди, — вдруг сказал Хвало.

Никита придержал коня.

Чех подъехал так близко, что коснулся своим стременем звякнувшего стремени Никиты.

— Чешский корпус брал?

— Что? — не сразу поняв, спросил Никита.

— Кто Пермь брал? Чешский корпус? Гайда?

— Не знаю… — сказал Никита. — Ведь слух пока…

— Слух… — повторил Хвало и ниже пригнулся к луке, снова пришпоривая лошадь.

14

В Черемухово Нестеров и Хвало вернулись уже перед рассветом. Звезды все еще горели, но, потеряв яркость, теперь почти не давали света. Со степи тянул предутренний ветер.

В темном селе светились только окна единственного дома, того, в котором жил Лукин.

Никита остановил жеребчика у плетня ограды и, слезая с седла, попросил Хвало:

— Коня моего сдай, пожалуйста, на конный двор. Я к Лукину зайду — доложу.

— Хорошо, — сказал Хвало, принимая поводья, и поехал вдоль улицы.

Никита вошел во двор.

У крыльца дома он увидел запряженные парой сани и двух партизан, стоящих возле.

— Ехать куда-нибудь собрались? — спросил Никита, взбегая на крыльцо.

— Уже приехали, — сказал кто-то из темноты. — И гостей с собой привезли. Взойди — увидишь…

Никита толкнул дверь и вошел в избу.

Его поразило, что в стряпной половине, где жили хозяева дома, в такой неурочный час все еще горел свет.

Хозяин избы сидел на печи, свесив голые ноги, и сонным взглядом смотрел вниз. Видимо, всю эту ночь ему не давали спать и он томился в скучном ожидании рассвета.

Трое партизан, привалившись к стене, сидели на лавке, и один из них, раскрыв рот, крепко спал, храпя на всю избу.

Из-за двери в ту половину дома, где жил Лукин, доносились громкие голоса враз говорящих людей.

Никита подошел и, не постучав, растворил дверь.

В сизом тумане табачного дыма он с удивлением увидел Селиваниху. Простоволосая, в платке, спустившемся на плечи, она стояла у стола, за которым сидели Лукин, Гурулев и еще двое партизан из партийной ячейки отряда.

Никита протиснулся в дверь и остановился у косяка. Теперь он разглядел всех, собравшихся в комнате. Рядом с Селиванихой стояли два крестьянина без шапок и немного позади — партизаны-конвоиры.

В комнате было полутемно. Тусклый свет лампы едва освещал стол и лица сидящих за столом, углы комнаты терялись в темноте.

Никита понял, что Селиваниха арестована и что сейчас идет допрос.

— Так, значит, ты не знаешь, кто к тебе приезжает? Кто ни приедет, того и потчуешь? — спросил Селиваниху Лукин.

Селиваниха исподлобья взглянула на него и ответила:

— Я никого не потчую, я торгую. Мне кормиться надо и дите свое кормить. Таить не стану — самогон варила и продавала. В этом виновата, власть ваша — судите. А какие люди за самогоном приезжали, кто их разберет… Всякие бывали. Иной раз не только мужики, но и бабы наведывались. Вечор одна приезжала, не иначе, из вашего села, смуглявая такая из себя… Для больного старика бутылку купила и уехала. Так что же, я за ей по следам побегу и дознаваться буду, чья да откуда? Мне это без последствия…

— И того не знаешь, который стрельбу поднял? — спросил Лукин.

— Не знаю, — сказала Селиваниха.

Лукин обернулся к Гурулеву.

— Ты бы, Денис Трофимович, пока суд да дело, до Пряничникова бы дошел. Позови его сюда, может быть, он опознает.

Гурулев молча поднялся из-за стола и вышел из комнаты.

— Значит, не знаешь? — снова обратился Лукин к Селиванихе. — Но ведь они у тебя не просто самогон купили и ушли, нет, они у тебя за столом сидели, разговаривали. Не припомнишь ли ты, о чем они беседу вели?

— Сидеть у меня никто не сидит — не ресторан, — повременив, сказала Селиваниха, глядя на Лукина спокойным, но мутным, без всякой мысли взглядом, словно глаза ее были отлиты из тусклого олова. — Разве кто на дорогу выпить захотел да присел на минуточку… Это отчего же — не прогонишь… Добрый хозяин в этакую стужу и собаку из избы не прогонит, а они деньги заплатили, как же их прогонишь? Нагреются, сами уедут…

— Люди иное говорят, — сказал Лукин, вглядываясь в хмурое лицо Селиванихи. — Говорят, у тебя в избе целая компания за столом сидела — человек шесть. О чем-то горячо разговаривали, спорили. Неужели никого из них не приметила?

— А кто говорит? — не отвечая на вопрос, сказала Селиваниха. — Это та-то, смуглявая, говорит? Чо же она и минуты в избе не была, а больше меня видела?