все вы, мои милые, будете свято чтить мою последнюю волю и что мои последние слова и желания неизгладимо запечатлеются в ваших сердцах. Но ты, мой сын, — продолжал Людовик, усаживая дофина к себе на колени и устремив на него нежный взор, — ты еще ребенок и способен позабыть мой завет. Ты слышал мои слова, но, так как клятва еще священнее слова, то подними руку и поклянись исполнить мою волю и простить моим врагам.

Мальчик, не спускавший с отца взора больших голубых глаз, послушно поднял правую руку, и даже чиновники за стеклянной дверью ясно расслышали, как он произнес милым, детским голосом:

— Клянусь тебе, папа-король, простить всем нашим врагам и не делать зла тем, которые убивают моего дорогого отца.

Невольный трепет напал на свидетелей этой сцены; с побледневшими лицами отступили они от стеклянной двери и чувство невыразимого раскаяния и стыда овладело ими.

В комнате короля все затихло, и только аббат, притаившийся в кабинете, слышал шепот их молитв, подавленный плач и рыдания.

Потом голос короля произнес:

— Теперь идите, мои возлюбленные! Я должен остаться один. Мне нужно успокоиться и сосредоточиться.

Громкие вопли послужили ему ответом. Однако через несколько минут Клэри отворил стеклянную дверь, и королевская семья снова появилась пред чиновниками. Королева опиралась на правую руку супруга; оба они держали за руки дофина, Тереза охватила отца за талию, принцесса Елизавета повисла на его левой руке. Так подвигались они к выходу с громкими и жалобными стонами.

— Уверяю вас, — сказал Людовик, — что мы увидимся еще раз завтра поутру в восемь часов.

— В восемь часов? Почему же не в семь? — спросила королева, томимая предчувствием.

— Ну, хорошо, — с кротостью ответил король, — так, значит, в семь часов. Прощайте! Прощайте!

Скорбный тон этого последнего «прости» еще усилил плач и стенания. Дочь короля упала без чувств к его ногам. Клэри поднял ее с помощью принцессы Елизаветы.

— Папа, милый папа, — воскликнул дофин, прижимаясь к отцу, — позволь нам остаться с тобой!

Королева не говорила ни слова. Бледная как смерть она не сводила взора широко раскрытых глаз с супруга, точно желая запечатлеть его образ глубоко-глубоко в своем сердце.

— Прощайте! Прощайте! — воскликнул еще раз король, повернулся и поспешно ушел в другую комнату.

Дружный крик горя, ужаса вырвался из всех уст. Потом дети, которым вскоре предстояло осиротеть, ухватились за мать, а королева, судорожно рыдая, бросилась на шею золовке.

— Вперед! Семья Капет должна вернуться в свое помещение! — скомандовал один из муниципальных чиновников.

Мария Антуанетта выпрямилась, ее глаза вспыхнули огнем, и она крикнула гневным, угрожающим тоном;

— Вы — палачи и изменники!

Король вернулся в свой кабинет, где его ожидал священник, аббат Эджварт де Фирмон, с короткими словами утешения. Ему удалось выхлопотать от тюремных властей разрешение причастить короля. Этот обряд должен был совершиться рано поутру на следующий день, как было сказано в приказе, которым вместе с тем объявлялось королю, что в семь часов его повезут на казнь.

Первое известие было принято королем с искренней радостью, второе — с полнейшим спокойствием.

— Так как мне понадобится рано встать, — сказал он своему камердинеру Клэри, — то я должен пораньше лечь в постель. Сегодняшний день расстроил меня; я нуждаюсь в подкреплении, чтобы собраться с силами на завтра.

Людовик велел раздеть себя и лег. Когда Клэри пришел на другое утро в пять часов одевать короля, он нашел его спящим, и, вероятно, ему снились сладкие сны, потому что по его губам блуждала улыбка.

Король оделся с помощью камердинера, и священник приобщил его; священные сосуды для совершения таинства были принесены из соседней церкви капуцинов. Старый комод был превращен стараниями Клэри в алтарь, два простых подсвечника стояли по обеим сторонам чаши и дароносицы вместо канделябров, а в них горели две сальные свечи, заменявшие восковые. Пред этим алтарем преклонил колени король Людовик Шестнадцатый с глубоким благоговением, со спокойным, мирным выражением лица.

Священник служил обедню; Клэри заменял ризничего, а в то время, когда король причащался, по улицам уже загрохотали барабаны, загремели трубы, разбудившие Париж и возвестившие ему, что короля Франции сейчас поведут на казнь.

По мостовой громыхали орудия, пешая и конная национальная гвардия заняла весь путь от Тампля до площади Революции (площадь Согласия). Люди, вооруженные ружьями и пиками, заняли в четыре ряда обе стороны улицы, так что у тех, которые рассчитывали освободить короля по дороге к месту казни, была отнята всякая возможность даже приблизиться к нему. Властям было известно, что один из самых смелых и ревностных сторонников короля, де Бати, прибыл в Париж и вместе с несколькими бесстрашными молодыми людьми составил план насильственного освобождения узника, когда его повезут казнить. Поэтому были приняты самые строгие меры, чтобы помешать этому замыслу. Между тесными рядами национальной гвардии, состоявшей сегодня сплошь из санкюлотов, яростных, кровожадных обитателей парижских предместий, ехал экипаж, в котором сидел король, сопровождаемый конвоем национальной гвардии верхами. Карета катилась по улицам, мимо домов с запертыми, завешанными окнами; парижане, может быть, стояли за ними на коленях и молились за несчастного, которого везли на эшафот и который некогда был королем Франции.

В одном месте, где были выстроены эти страшные вооруженные шпалеры, поднялось движение при проезде роковой колесницы. Двое молодых людей крикнули: «К нам, французы! К нам все те, которые хотят спасти своего короля!» Но этот