Соловьев и Лигачев даже явно намекнули на то, что Горбачев намеренно “бросил ‘их всех’ [то есть партаппаратчиков-консерваторов] на съедение демагогам”. И в каком-то смысле они были правы. Горбачев действительно хотел подчинить их народной воле и обрадовался, когда народ их отверг. “Это им за то, как они с людьми обращаются. Для них народ – быдло, – заявил Горбачев коллегам по Политбюро. – Письмами меня завалили тысячи просителей, которые у этих бонз годами пороги обивают. Ничего не делают, чтобы хотя бы наладить снабжение элементарными вещами… Выводы пусть сами делают. И мы будем делать выводы в отношении их”. По словам Черняева, Горбачев “предупредил, что теперь так будет на всех выборах: у людей есть теперь возможность выбирать и гнать негодных”[1484].

Увы, все оказалось не так. Эти выборы не были победой, вспоминал близкий помощник Горбачева Шахназаров, но “это обнаружилось не сразу”[1485].

Значение выборов проявилось во всю мощь 25 мая, когда впервые собрался новый парламент. Тем временем экономический упадок, волнения на национальной почве и разногласия внутри Кремля усиливались, причем последние два фактора обострились из-за всплеска деятельности политических активистов, сопровождавшей выборы депутатов.

Премьер-министр Рыжков приводил унылые экономические статистические данные: за три года перестройки государственные расходы превысили доходы на 133 миллиарда рублей. Потери от падения цен на нефть составили 44 миллиарда, а от сокращения продаж водки – 34 миллиарда. За тот же период убытки сельского хозяйства дошли до 15 миллиардов. В 1988 году денежная эмиссия достигла 11 миллиардов рублей – больше, чем в любой другой год после войны. На данный момент имеется 40 миллиардов избыточных денег, не покрытых предложением товаров, а на складах “скопилось товарных запасов, не имеющих спроса”, на 70–80 миллиардов. В стране наблюдается острый дефицит (а кое-где и полное отсутствие) разных товаров, в том числе мяса, сахара и конфет, зубной пасты, мыла и моющих средств, школьных тетрадей, батареек, обуви, меховых шапок и пальто[1486]. В словах самого Горбачева слышалась почти такая же безнадежность: ускорения в экономике добиться не удалось, провалились и реформы. Они с коллегами недооценили глубину той ямы, в которую угодили, и переоценили свою способность из нее выбраться[1487].

Как всегда, ахиллесовой пятой экономики оставалось сельское хозяйство. “Почему, почему на протяжении десятков лет мы не можем накормить народ?!” – негодовал Рыжков. Народ видит (очевидно, по телевидению), что на Западе улицы “завалены овощами. А у нас – солома на полках магазинов”. На срочном заседании Политбюро 2 марта остро критиковались давние проблемы и текущая неразбериха, но конкретных мер никто не предлагал. Еще в январе Рыжков мрачно предупреждал, что, если не начнется быстрый рост сельскохозяйственного производства, чтобы люди увидели реальную прибавку, то “разговор кончен”. Даже вечный оптимизм Горбачева куда-то улетучился: если не удастся возродить сельское хозяйство, “ничего нас не спасет”, предупредил он. Если же они с коллегами и дальше будут только ныть и винить во всем друг друга, “тогда давай закрывай перестройку”. “Нам нужен поворот в мозгах”. Реформы на селе идут уже почти четыре года, а – “что такое крестьянин у нас? Это же крепостной. Фактически даже хуже крепостничества”[1488].

Экономика продолжала катиться в пропасть, зато активизировался национализм в Прибалтике. До февраля 1989 года во всех трех прибалтийских республиках государственным языком оставался русский. Теперь же они объявили государственными свои собственные языки. А вскоре Верховные Советы этих республик провозгласили экономическую “самостоятельность” (еще никак не определенную) и пообещали ограничить иммиграцию русских и представителей других некоренных национальностей, которые на тот момент составляли около половины населения в Латвии и приближались к такому же уровню в Эстонии. Москва надеялась, что компартии прибалтийских республик будут подавлять этнический сепаратизм, но теперь сами эти партии оказались очень близки к “национальным фронтам”, сформировавшимся в каждой из республик. На февральском пленуме ЦК компартии Литовской ССР местные твердолобые партийцы попытались выступить против “Саюдиса” (местного народного фронта), однако на мартовских выборах на Съезд народных депутатов все до одного литовские консерваторы потерпели поражение[1489].

Результаты выборов в Прибалтике потрясли Политбюро. Шесть его членов составили докладную записку по этому поводу. По словам Черняева, записка была “разгромная, паническая: все рушится, власть уходит к Народным фронтам”. На заседание Политбюро 11 мая пригласили первых секретарей всех трех республик. По свидетельству Черняева, “прорабатывали их беспощадно”. Но сам Горбачев оставался спокоен, даже, пожалуй, безмятежен: “Доверяем всем трем, иначе быть не может… Нельзя Народные фронты, за которыми идет 90 % народа республик, отождествлять с экстремистами. И с ними надо уметь разговаривать… Вообще доверять здравому смыслу людей… И вообще: думать, думать, как на деле преобразовывать нашу федерацию. Иначе действительно все распадется…” Но даже в попытках предотвратить такой финал “исключается применение силы”[1490].

Тем временем беспорядки на национальной почве вспыхнули далеко на юге – в столице Грузинской ССР Тбилиси. Теплой ночью с 8 на 9 апреля солдаты внутренних войск и Советской армии, “вооруженные саперными лопатками и газовыми баллонами”, напали на толпу демонстрантов. Как сообщал позднее посол США в СССР Мэтлок, “упавших на землю забивали до смерти, прямо в лицо безоружным, беспомощно лежавшим людям распыляли слезоточивый газ. Десятки людей попали в больницы, многие были отравлены газом”. К концу побоища около 20 человек погибли, сотни получили травмы[1491].

Именно такой трагедии Горбачев и опасался. Как же это произошло и какую роль здесь сыграл он сам? Митинги с требованиями предоставить больше самостоятельности Грузии начались еще осенью 1988 года. В апреле 1989-го воинственно настроенные отряды уже призывали Грузию выйти из “русско-советской империи” и обращались к конгрессу США и НАТО за помощью, чтобы покончить с “большевистской оккупацией” Грузии. 4 апреля перед Домом правительства в Тбилиси собрались тысячи людей. В течение следующих трех дней митингующие захватили городские автобусы и перегородили ими площадь. По рассказам очевидцев, принадлежавших к разным сторонам конфликта, трудно было понять, действительно ли демонстранты перешли к насилию, и если да, то насколько серьезным оно было. Столь же неясными оставались и намерения властей в Тбилиси и Москве, которые в итоге послали на усмирение беспорядков подразделения внутренних войск и армии. В середине дня 7 апреля Лигачев провел правительственное совещание, на котором Горбачев и Шеварднадзе отсутствовали: они находились в Лондоне. В Москву они прилетели только поздно вечером того же дня, и в аэропорту Внуково их встречали члены Политбюро. Ранее в тот же день первый секретарь ЦК компартии Грузии Джумбер Патиашвили попросил прислать войска, однако Лигачев уверял, что не давал соответствующих распоряжений. Горбачев утверждает, что сразу же по возвращении велел Шеварднадзе поехать в Грузию и повлиять на ситуацию. Но Шеварднадзе не поехал, так как Патиашвили будто бы передумал и заявил, что сам со всем справится[1492].