“Нетрудно представить себе, какое у меня было… настроение”, – написал Горбачев в своих воспоминаниях о встрече. Он уже решил прервать пребывание в Нью-Йорке, отменить поездку на Кубу и на следующий же день вернуться домой. “Пытаюсь сохранить внешнее спокойствие, произношу вежливые фразы и поторапливаю Рейгана и Буша”. Рейган немедленно предложил помощь, которую в послевоенное время советские власти неизменно отвергали. Горбачев поблагодарил Рейгана, но не стал сразу же принимать ее (хотя сделал это позже). Горбачев поехал в советскую миссию, по пути заглянул во Всемирный торговый центр, чтобы полюбоваться видом со 107-го этажа, и остановил машину у моста Куинсборо, чтобы поприветствовать толпу. “Он очень устал и приготовился услышать дурные новости в миссии, – вспоминал переводчик Горбачева Палажченко, – но эти несколько минут общения с толпой, похоже, подарили ему новый заряд энергии”. Раиса Горбачева, по словам Палажченко, держалась “более мрачно”: по-видимому, ей не удавалось думать ни о чем другом, кроме землетрясения и межэтнических распрей в том регионе. “Если уж эта трагедия не заставит их позабыть ссоры, – сказала она тихим голосом, – тогда, наверное, этому не помочь”[1466].

Следующим утром Горбачевы вылетели в Москву, а оттуда сразу же отправились в Армению. Сила землетрясения составила 6,9 баллов по шкале Рихтера, число жертв и масштаб разрушений были ужасающи: 25 тысяч человек погибло, 500 тысяч остались без крыши над головой. (А незадолго до этого Армения приняла 300 тысяч бездомных беженцев из Азербайджана.) Горбачевы не удержались от слез при виде мальчика, который в отчаянии искал среди развалин мать, не зная, жива она или погибла. Но когда они попытались как-то утешить его, он потребовал вернуть Армении Нагорный Карабах. Те же слова Горбачевы услышали от многих других жертв землетрясения. Худшие опасения Раисы Горбачевой подтверждались. Они с мужем были вне себя. Уже собираясь улетать из Армении, в интервью тележурналистам перед посадкой в самолет Горбачев едва не потерял самообладание и весь потемнел лицом. У него в голове не укладывалось: как они могут думать о Нагорном Карабахе сейчас, когда только что погибли десятки тысяч людей?![1467]

Здесь, в СССР, все выглядело гораздо хуже, чем казалось с трибуны Генеральной Ассамблеи. А в 1989 году Горбачеву предстояло убедиться в том, что и за пределами родины мир тоже устроен намного уродливее, чем рисовалось ему, когда он замышлял свою речь к ООН.

1989 год стал поворотным в истории коммунизма, да и всего XX века. Освобождение Восточной Европы (“бархатная революция” в Чехословакии, на удивление гладкая смена власти в Польше и Венгрии, кровавый переворот в Румынии) и падение Берлинской стены с поразительной быстротой привели к объединению Германии, а спустя год она уже вступила в НАТО. К тому моменту (большинство наблюдателей со мной согласятся) с холодной войной было по-настоящему покончено.

Но эти эпохальные события за рубежом не произошли бы, если бы им не предшествовали и не сопутствовали важнейшие события в самом Советском Союзе. Новшества, введенные Горбачевым у себя в стране, побудили восточных европейцев реформировать их собственные коммунистические правительства или вовсе избавиться от идеологии коммунизма. А когда они взялись за дело, Горбачев оказался слишком занят отчаянными попытками демократизировать сам СССР. Памятуя о его личном стремлении к демократии, можно с уверенностью сказать, что он ни в коем случае не стал бы мешать восточным европейцам, решившим внедрить у себя демократию. На самом же деле его настолько поглощали события, разворачивавшиеся внутри СССР, что у него вряд ли оставалось время реагировать на происходящее в Восточной Европе.

В СССР на 1989 год пришелся пик перестройки и – согласно наиболее надежным опросам общественного мнения – пик личной популярности Горбачева[1468]. Советский строй в корне изменился: впервые за семь с лишним десятилетий в стране прошли практически свободные выборы, и прежний Верховный Совет – безвольный и бездумный орган – сменился самым настоящим действующим парламентом. Однако этот же год ознаменовал начало конца перестройки, так как те же политические новшества нанесли непоправимый урон институтам, которые ранее сплачивали советское общество. Заменить их новыми эффективными институтами так и не удалось, поэтому те проблемы, которые уже подрывали авторитет Горбачева и всю советскую систему в целом, – экономический упадок, этнический сепаратизм, поляризация политических взглядов как внутри Кремля, так и за его пределами – лишь обострились.

Вначале Горбачев восторженно отозвался и на итоги выборов, и на работу нового Съезда народных депутатов. Однако со временем радость его померкла, а политические навыки – по мнению как друзей, так и недругов – начали ухудшаться. Он постепенно заменял старую политическую игру, в которой столь поднаторел, новой, но играть в нее по-настоящему так и не научился. Он выработал новые политические правила, касавшиеся выборов и работы парламента, но в итоге предоставил свободу своим радикальным критикам (которые гораздо лучше него овладели навыками новой игры) и лишь еще больше отвратил консерваторов. Горбачев продолжал вести старую игру, чтобы обуздать критиков из лагеря консерваторов, но теперь на партийных собраниях, на которых раньше сохранялось хотя бы видимое подобие “монолитного единодушия”, те нападали на него яростно и совершенно безнаказанно.

В 1989 году давление, какое оказывали на Горбачева проблемы внутри страны и за рубежом, стало почти невыносимым. Из-за них он постепенно чувствовал, что теряет почву под ногами. На пороге 1989 года в праздничном обращении к советскому народу он назвал 1988 год “критическим”. А спустя год он сетовал, что 1989-й стал “самым трудным годом” с самого начала перестройки в 1985-м[1469].

Позднее сам Горбачев так излагал суть своей стратегии в 1989 году: “передача власти из рук” Коммунистической партии “Советам через свободные выборы народных депутатов”. При этом КПСС должна была “добровольно расстаться с собственной диктатурой”. Партийный аппарат, по-прежнему сохранявший за собой “основные рычаги власти”, конечно же, примет это нововведение “в штыки”, но на бюрократию давление окажет недавно пробудившееся “большинство общества”. Между тем сам Горбачев рассчитывал заняться “тактическими маневрами”, “отсекая” кремлевских консерваторов и заменяя их свежими силами со стороны[1470].

Но требования, предъявляемые к выборам, не слишком-то отражали эту горбачевскую стратегию. Из 2250 законодателей, делегатов нового Съезда народных депутатов, 750 должны были избираться в территориальных округах, 750 – в национальных округах (то есть в национальных республиках или меньших территориальных единицах), а еще 750 должны были представлять общественные организации: по 100 человек – от КПСС и ВЦСПС, по 75 – от ВЛКСМ, Комитета советских женщин и Организации ветеранов войны и труда, еще 325 – от других организаций вроде Академии наук. Далее 2250 избранным депутатам предстояло, в свой черед, избрать 542 человека в состав нового Верховного Совета, призванного сделаться постоянно действующим парламентом страны.