Высокого нигде не было. Анелевич подбежал к следующему углу и снова посмотрел во все стороны. По-прежнему никаких признаков высокого. С досады он пнул камень мостовой.

Действительно ли на улицах лодзинского гетто появился Отто Скорцени или ему привиделось? У эсэсовца не было разумных причин являться здесь, поэтому Анелевич старался убедить себя, что увидел кого-то другого, такого же роста и телосложения.

— Это невозможно, — проговорил он про себя. — Если нацисты взорвут Лодзь во время мирных переговоров, то один бог знает, что ящеры обрушат на их головы: посеешь ветер, пожнешь бурю. Даже Гитлер вряд ли настолько спятил.

Но как и от прошлых страхов, так и от этого опасения избавиться он не мог. Если вдуматься, до какой же все-таки степени спятил Гитлер?

* * *

Дэвид Гольдфарб и Бэзил Раундбуш слезли с велосипедов и нетерпеливо поспешили к таверне «Белая лошадь» — как спешили бы к оазису в пустыне.

— Жаль, что мы не можем взять с собой Мцеппса, — заметил Раундбуш. — Ты не хотел бы помочь бедному зануде провести вечер получше?

— Я? — спросил Гольдфарб. — И не подумаю.

— Похвальное поведение, — сказал Раундбуш, кивая. — Поступай так всегда — и ты далеко пойдешь, хотя если все время думать о том, чтобы не думать, то это может испортить праздник, как думаешь?

У Гольдфарба хватило здравого смысла не впутываться в этот бесконечный спор. Он распахнул дверь в «Белую лошадь» и окунулся в облако дыма и гул голосов. Бэзил Раундбуш вошел и захлопнул дверь. После этого Гольдфарб отодвинул в сторону черный занавес, закрывавший вход изнутри, и они вошли в помещение.

Яркий электрический свет заставил их заморгать.

— Мне здесь больше нравилось при факелах и отсветах очага, — сказал Дэвид. — Придает атмосферу прошлого: чувствуешь, что Шекспир или Джонсон могли бы заглянуть сюда, чтобы пропустить пинту пива вместе со всеми.

— Загляни сюда Джонсон, одной пинтой не ограничилось бы, и это совершенно точно. — сказал Раундбуш. — Все эти факелы возвращают нас в восемнадцатое столетие, должен заметить. Но помни, старик, восемнадцатое столетие было грязным и неприятным. Так что — даешь электричество каждый день!

— Похоже, что так и будет, — сказал Гольдфарб, направляясь к бару. — Удивительно, как быстро можно восстановить электроснабжение в отсутствие постоянных бомбежек.

— Действительно, — согласился Раундбуш. — Я слышал, что если перемирие продолжится, то вскоре будет отменено и затемнение. — Он помахал Наоми Каплан, которая стояла за стойкой. Она улыбнулась и помахала в ответ, затем ее улыбка стала еще шире — она увидела за спиной Раундбуша низкорослого Гольдфарба. Раундбуш хмыкнул. — Ты — счастливый парень. Надеюсь, ты знаешь это.

— Можешь поверить, знаю, — сказал Гольдфарб с таким энтузиазмом, что Раундбуш рассмеялся. — А если бы не знал, моя семья слишком часто напоминает мне, чтобы я не забыл.

Его родители, братья и сестры одобрили Наоми. Он был уверен, что все будет хорошо и дальше. К его огромному облегчению, она тоже с симпатией отнеслась к ним, хотя их переполненная квартира в Ист-Энде была далека по удобствам от комфорта верхушки среднего класса, в котором она выросла в Германии — до того, как Гитлер сделал жизнь евреев невозможной.

Они нашли очень узкое свободное место возле стойки и втиснулись в него, локтями расширяя пространство. Раундбуш щелкнул серебряной монетой по влажному полированному дереву.

— Две пинты лучшего горького, — сказал он Наоми и добавил еще несколько монет. — А это для вас, если не возражаете.

— Благодарю вас, нет, — сказала она и сдвинула лишние монетки обратно к Раундбушу.

Остальные она смела в коробку под стойкой. Гольдфарбу хотелось, чтобы она перестала работать здесь, но она получала гораздо больше, чем он. Владелец «Белой лошади» мог поднимать цены, чтобы идти в ногу с инфляцией, скачущей по британской экономике, и почти тут же повышать жалование. Скудное жалование Гольдфарба, служащего королевских ВВС, отставало на несколько бюрократических шагов. Когда его призвали в 1939 году, он мог думать, что получает приличные деньги, — теперь они почти равнялись нищете.

Он проглотил свою пинту и купил вторую. Наоми позволила ему взять пинту и для нее, невзирая на протесты Бэзила Раундбуша.

Они уже подняли свои кружки, когда кто-то за спиной Гольдфарба спросил:

— Кто эта твоя новая приятельница, старик?

Гольдфарб не слышал этого кентерберийского выговора уже целую вечность.

— Джоунз! — сказал он. — Я не видел тебя так давно, что уж подумал, что ты расстался с жизнью. — Затем он бросил взгляд на товарищей Джерома Джоунза, и его глаза расширились еще больше. — Мистер Эмбри! Мистер Бэгнолл! Я и не знал, что вы объявились дома!

Последовали представления. Джером Джоунз замигал от удивления, когда Гольдфарб представил Наоми Каплан как свою невесту.

— Счастливец! — воскликнул он. — Нашел себе прекрасную девушку, и ставлю два против одного, что она не снайпер и не коммунистка.

— Э-э… нет, — сказал Дэвид. Он кашлянул. — Я не ошибусь, если предположу, что в недавнем прошлом ты не так уж плохо проводил время?

— Ты и половины не предположишь! — ответил специалист по радарам с непривычной искренностью. — Даже половины.

Гольдфарб узнал эту интонацию — так говорят о местах и делах, о которых не хочется вспоминать. Чем больше он думал об этом, тем больше ему хотелось отвлечься.

К стойке бара вернулась Сильвия с подносом пустых кружек.

— Боже мой, — сказала она, взглянув на вновь прибывших. — Посмотрите, кого ветер принес к нам. — Она инстинктивно пригладила волосы. — Где же вы, парни, болтались? Я думала… — Она не договорила, хотя ей в голову явно пришла та же мысль, что и Гольдфарбу.

— В прекрасном, романтичном Пскове. — Джордж Бэгнолл закатил глаза.

— Где это, как вы назвали? — спросила Сильвия.

— Если провести линию от Ленинграда до Варшавы, она пройдет недалеко от Пскова, — ответил Бэгнолл.

Гольдфарб мысленно представил себе карту.

Джером Джоунз добавил:

— И все время, пока мы там были, единственное, что поддерживало нас, так это воспоминания о «Белой лошади» и о работающих там прекрасных заботливых девушках.

Сильвия посмотрела себе под ноги.

— Принеси мне совок для мусора, — сказала она Наоми. — Тонем в грязи. — Она снова повернулась к Джоунзу. — А ты даже более сдержан, чем мне помнится.

Он улыбнулся, совершенно не смутившись. Бросив критический взгляд на всех троих, Сильвия продолжила:

— Вы были последними, кто видел меня за неделю до вашего отъезда. Потом я слегла в постель с воспалением легких.

— Я никогда не ревновал к микробам, — сказал Джоунз.