— Но я видел тебя! — взорвался он. — В зеркалах… я видел тебя! Кларисса, что…

Мягко и нежно его рот накрыла… рука? Ничего осязаемого, ничего реального. Но слова не проходили сквозь эту преграду. Само молчание, словно толстый кляп, запечатало ему рот. Это длилось совсем недолго, а потом Лессинг понял, что Кто-то прав, что он не должен говорить, что сказать это было бы жестоко и неправильно.

Пот стекал по его лбу, колени дрожали, в голове была пустота.

После долгого молчания он произнес:

— Я… Я плохо себя чувствую, Кларисса. Думаю, мне лучше уйти…

Лампу над столом Дейка мягко покачивал ветер, дувший из занавешенного окна. Далекий гудок поезда, мчавшегося по территории военных, казался неизмеримо более далеким из-за тьмы. Лессинг выпрямился в кресле и ошеломленно оглянулся, испуганный резким переходом от таких ярких, таких живых воспоминаний к реальности. Дейк сложил руки на столе, наклонился вперед и спросил мягко:

— И ты ушел?

Лессинг кивнул. Он даже не думал о том, чтобы не доверять своим воспоминаниям или отвергать их. Воспоминания были гораздо более реальными, чем этот стол или сидевший за ним человек с мягким голосом.

— Да. Надо было уйти и разобраться в своих мыслях. Она обязательно должна была понять, что с ней происходит, но я не мог заговорить с ней об этом. Она… спала. Но ее следовало разбудить, прежде чем стало бы слишком поздно. Мне казалось, она имеет право знать, что надвигается, а я имею право сказать ей об этом. Пусть сделает выбор между мной и… Им. Мне казалось, что этот выбор нужно сделать в ближайшее время, или будет слишком поздно. Он, конечно, не хотел, чтобы она знала. Он собирался появиться в соответствующий момент — когда она будет готова — и завладеть ею без ненужных вопросов. Я должен был разбудить ее и заставить все понять до того, как это произойдет.

— Ты думал, что этот момент близок?

— Очень близок.

— И что ты сделал?

Взгляд Лессинга сделался рассеянным: воспоминания снова завладели им.

— Повел ее на танцы следующим вечером… — сказал он.

Она сидела напротив него за столиком, стоявшим рядом с маленькой танцевальной площадкой, медленно вертела в пальцах стакан с хересом и вслушивалась в звуки скверного оркестра, эхом отдававшиеся в тесном прокуренном помещении. Лессинг и сам до конца не понимал, зачем привел ее сюда. Может, надеялся, что, лишенный возможности рассказать о своих подозрениях и страхах, сумеет таким образом пробудить ее от спячки — ведь она сама заметит, насколько ее мир отличается от нормального? Или, может, рассчитывал, что здесь, в небольшом замкнутом пространстве, сотрясаемом дикими ритмами, забитом людьми, что сознательно одурманивают себя музыкой и спиртным, сияющая броня безмятежности даст крошечную трещину, которая позволит разглядеть, что находится внутри?

Лессинг сидел, позвякивая кусочками льда в стакане — это была уже третья порция, — и получал удовольствие от тумана в голове, который добавился к особенному, искрящемуся туману, всегда окружавшему Клариссу. Он сказал себе, что больше не будет пить. Нет, он еще не был пьян, однако тем вечером сама атмосфера была пьянящей, даже в таком маленьком, шумном, второразрядном ночном клубе. Оглушительная музыка несла в себе привкус наркотического неистовства; разгоряченные танцоры на тесной площадке излучали возбуждение.

И Кларисса отзывалась на эту атмосферу. Ее огромные черные глаза сияли с непереносимой яркостью, смех звучал заразительно и непринужденно. Они танцевали в этой сутолоке, не замечая толчков, захваченные ритмом музыки. Кларисса была куда разговорчивее, чем обычно, и очень веселой, а ее тело в руках Лессинга — таким послушным…

Что до него самого… да, он опьянел, то ли от трех порций спиртного, то ли от какой-то более тонкой и сильной интоксикации — он не знал. Но все его понятия о ценностях восхитительным образом сместились в сторону безответственности, в ушах звенела неслышная музыка. В эти минуты ничто не могло взять над ним верх. Он не боялся ничего и никого. Он увезет Клариссу отсюда… из Нью-Йорка, от тюремщицы-тети и необыкновенного Кого-то, приближающегося с каждым вдохом.

Потом опять пошли провалы в памяти. Он не мог вспомнить, как они покинули ночной клуб и оказались в его автомобиле, куда собирались ехать. Следующий момент, который запомнился: они едут по аллее Генри Гудзона над неслышно скользящей темной рекой, в которой отражаются гирлянды огней.

Они бросили вызов… ну, просто схеме. Как он думал, оба понимали это. В этой схеме не было места неистовой, бесшабашной поездке вдоль Гудзона, с перекрестными улицами, проносившимися мимо, словно спицы в сияющем колесе. Кларисса откинулась назад, опершись на его согнутую свободную руку, и была, казалось, опьянена не меньше его, всего лишь под воздействием двух порций хереса и неистового ритма музыки, яростного возбуждения этой странной ночи. Возможно, их опьянение было вызвано собственным вызывающим поведением, поскольку они убегали. От чего-то… от Кого-то. (Это было невозможно, конечно. Даже в своем опьянении Лессинг понимал это. Но они могли хотя бы попытаться…)

— Быстрее! — подначивала его Кларисса, двигая головой в изгибе его руки.

Она была поразительно оживлена этим вечером, Лессинг никогда не видел ее такой. Почти проснулась, думал он, пребывая в тумане, от которого кружилась голова. Почти готова выслушать то, что он должен сказать. Предостережение…

В какой-то момент он остановился под уличным фонарем и заключил ее в объятия. Той ночью ее глаза, ее голос, ее смех сверкали и искрились. Лессинг понял: если он прежде думал, что любит ее, то эта новая Кларисса была полна такого очарования, что… что… да, сам бог мог склониться с Олимпа и возжелать ее. Лессинг целовал ее со страстью, которая заставляла город торжественно вращаться вокруг них. Просто восхитительно — быть пьяным, влюбленным и целовать Клариссу под взглядом ревнивого бога…

Когда они поехали дальше, в воздухе возникло ощущение… неправильности. Схема старалась выправить себя, заставить их вернуться на предопределенный путь. Он чувствовал, как спокойная сила давит на его разум. Было ясно, что поток машин незаметно выводит его на улицы, ведущие к дому Клариссы, что он вырвется из этого потока, а дорога на север будет закрыта из-за ремонта, и, направившись в объезд, они вновь устремятся на юг. Раз за разом он обнаруживал, что номера домов идут в убывающем порядке, что он едет к центру Нью-Йорка и объезжает перекрытый участок, твердо решив не возвращаться.

Схема должна быть сломана. Непременно. Он смутно надеялся, что если порвет хоть одну ее нить, открыто бросит вызов этой спокойной, мощной силе, пусть даже в такой незначительной степени,