Работа на стройплощадке закипела. Вскоре мне выделили два трактора, один из них гусеничный, а другой с прицепной тележкой. Бойцы нагружали прицеп измельченным кирпичным щебнем. Трактор его доставлял на площадку, и щебень ссыпался в котлован от бункера. Гусеничный трактор ездил в котловане взад и вперед и трамбовал щебень.

Вообще-то работа на стройплощадке начала оживляться еще за несколько дней до прибытия пополнения и прибытия тракторов. А началось все с одной польской пароконной подводы. Приехал на пустой подводе один поляк и спросил меня — не нужен ли нам песок и щебень. Я ответил, что нужен. Через час он привез целый воз. К вечеру уже пять подвод возили, а на следующий день десять. А через три дня началось буквально нашествие лошадей. Я расставил регулировщиков, которые отгоняли подводы с кирпичами и направляли в разные концы котлована подводы со щебнем и песком.

Во всех частях Варшавы велась расчистка развалин от мусора, и частные подводы нанимались вывозить его за город. А тут им предлагают сваливать прямо в центре города. Выгода для возчиков была ощутительная.

Можно себе представить, какая поднялась на стройплощадке сумятица, особенно с того дня, как появились у нас оба трактора, из коих колесный оглушительно пыхтел. Лошади их пугались, вставали на дыбы, сваливали щебень — где попало. Крики, шум, русский мат и польская, более деликатная ругань оглашали окрестности.

Я ликовал, нормы ежедневно выполнялись чуть ли не на 2000 %, но с какой стати я буду показывать такое невероятное перевыполнение плана! Я продолжал в сводках выводить «единичку» не более чем на 1.05, а себе оставлял грандиозные резервы за счет польских подвод.

У входа на огороженную колючей проволокой стройплощадку стоял часовой, и посторонним зевакам к нам ходить запрещалось. Мне сказали, что польский милиционер хочет со мной поговорить. Я вышел за ворота и увидел своего бывшего квартирохозяина в Праге. Радостно поздоровались, я спросил о здоровье его жены и детей. Он ответил и сказал, что пришел ко мне по важному делу.

Оказывается, в пригороде Варшавы, Мокотуве, на конечной остановке еще не восстановленной трамвайной линии находится деревянная беспризорная трамвайная будка, и милиционер просил погрузить эту будку на тракторный прицеп и перевезти в Прагу, к его дому. Он превратит ее в кавяренку, в которой жена его будет торговать. За эту, не совсем законную, операцию он мне предлагал весьма солидную сумму.

От суммы я отказался, но пусть он поставит исполнителям два литра бимберу с закуской.

Я отправил с ним Литвиненку осмотреть будку и место, где она стоит.

Литвиненко скоро вернулся. Выделить трактор на посторонние работы можно было без всякого ущерба для дела — так много польских подвод нас обслуживало.

Литвиненко взял человек шесть из наших ветеранов. Они поехали, а поздно вечером вернулись сильно навеселе. Литвиненко мне доложил, что операция похищения трамвайной будки прошла вполне благополучно. Будка оказалась очень тяжелой, но собравшиеся поляки никак не могли подумать, что совершается злое дело, и дружно помогали грузить.

Уже зимой, будучи случайно в Праге, я обнаружил кавяренку нежно-голубого цвета, зашел туда и увидел свою прежнюю хозяйку. Помещение было нетопленое, пустое и очень неуютное. Хозяйка мне налила стопку и с грустью поведала, что дело идет у нее очень плохо, посетителей мало и она собирается будку продать, чтобы вновь вернуться к более прибыльному занятию, к гаданию на картах. О дальнейшей судьбе милиционерова семейства я ничего не знаю.

В один из этих суматошных дней мне сказали, что у входа на стройплощадку меня ждет какой-то молодой поляк и хочет со мной поговорить.

Молодой франтоватый человек отрекомендовался корреспондентом польской газеты, сейчас не помню какой. Он сказал, что хочет взять у меня интервью.

Первый раз в жизни я давал интервью. Позднее оно возымело разные последствия и связалось со многими обстоятельствами тогдашней жизни в Варшаве. Об этих последствиях и обстоятельствах придется рассказывать подробно, а глава получилась и так чересчур длинной, поэтому я решил рассказ о своем интервью перенести в следующую главу.

А эту закончу приходом ко мне солдата из комендатуры. Он явился вечером и сказал, что на следующий день к такому-то часу меня вызывает комендант.

Шел я к нему с тяжелым сердцем. Только на днях он меня вызывал по неприятному делу: Литвиненко, Самородов и Минаков прогуливались несколько навеселе под ручку со своими ППЖ по улицам, относящимся к другой комендатуре. Их забрали, мне пришлось их вызволять, и у меня был очень неприятный разговор с комендантами обоих районов.

Я шел со своей неизменной палочкой, с дрожью в коленях, думал о похищенной трамвайной будке и шептал про себя: «Попался!»

Вспоминая 30 лет спустя тогдашнее время, я думаю о том, что было тогда самое главное в настроении народов. И я не ошибусь, если скажу, что самое главное — это было разочарование, охватившее всех русских и всех поляков, кроме, разумеется, привилегированной группы главнюков.

После Победы наступили мирные месяцы ликований и надежд. Во время войны было плохо. Война кончилась, и ждали улучшения. Прошло три месяца, а оказалось — лучше не стало.

В нашей стране все основные ресурсы были направлены не на восстановление разрушенных городов и сел, не на ослабление диктатуры правящей верхушки, не на ослабление колхозной системы. Наоборот, крепче сжималось ярмо власти, росло число арестов, уменьшались нормы выдачи продуктов. В чем же дело? Газеты ссылались на неурожай. И не догадывались тогда простые люди, что Политбюро задачей № 1 считало: изобрести атомную бомбу — чего бы это ни стоило. У американцев она была, у нас ее не было. А не имея атомной бомбы, наши вожди не могли пытаться исполнить свое самое заветное желание: завоевать весь мир. И люди нашей страны голодали, жили в ужасных условиях, трудились не покладая рук, чтобы львиная доля их энергии в конечном итоге шла бы на бомбу.

Наиболее сильным разочарование было у демобилизуемых, особенно у офицеров. На фронте они подчас забывали свою прежнюю специальность, а когда возвращались домой, то видели, что отстали от тех, кто всю войну трудился в тылу. У многих офицеров никакой специальности не было, а в армии они привыкли командовать. И возвращаясь на родину увешанные орденами и медалями, подчас бывали вынуждены превращаться в чернорабочих. Естественно, что росло недовольство бывших военных, которое иногда принимало крайние формы. Знаю, как в Краснодаре Герой Советского Союза возглавил бандитскую шайку. Недовольных отставных командиров, случалось, арестовывали. Им пришлось притихнуть, затаить свой протест.

Разочарование у поляков было иным: первые три месяца после победы поляки ликовали, что сброшено ненавистное иго завоевателей, открыто презиравших все польское, издававших строжайшие приказы. Но этих заносчивых завоевателей легко можно было обмануть. И в сущности, простым полякам в течение 6 лет ига не так уж плохо жилось, по крайней мере до Варшавского восстания. Так мне говорили многие поляки.