Однако я пошел, поговорил с тем профсоюзным боссом — ставленником Москвы, тот обещал помочь.

И через несколько дней дело было улажено. Штаб роты, 2-й взвод Пугачева, ротные придурки, медпункт переехали в 15 домиков. В Праге остался 3-й взвод Пурина, занимавшийся перезахоронением павших бойцов, остался конный двор и наши коровы, числом 5 штук.

Пылаев занял целый домик. В ожидании приезда жены и маленькой дочки он был озабочен отделкой домика получше.

И еще он был озабочен желанием скрыть от жены крупный скандал, который с ним произошел перед самым переездом.

Последней его ППЖ была тоненькая беленькая Наташа, которая еще шестнадцатилетней попала к нам в роту под Воронежем и, как говорила медсестра Чума, в числе других пронесла свою девичью честь до самой Варшавы. А тут она забеременела от Пылаева. Он хотел ее отправить потихоньку на родину. А она, когда однажды в роту приехал Сопронюк, подошла к нему и с истерическим плачем при всех стала кричать, как Пылаев ею овладел, и просила защиты. О чем говорили с глазу на глаз Сопронюк с Пылаевым — не знаю. Знаю только, что Пылаев вручил Наташе 1000 рублей и какие-то трофейные тряпки и отправил ее в Воронежскую область.

Как только рота переехала, я позвал к себе старшину Минакова, мы с ним выпили и поклялись в дружбе. Я сказал, что добровольно передаю ему свои хозяйственные работы. Если он захочет со мной посоветоваться о чем-либо, я всегда буду готов ему помочь. А сам я остаюсь командиром взвода и хочу пребывать только на этой должности.

До переезда роты столько у меня набралось обязанностей и забот, что я совсем забросил свою творческую работу над военной эпопеей. А кроме того, наползало уж очень много искушений, постоянно подходили ко мне поляки, просили то подводу, то лесоматериалы, то рабочие руки. Особенно меня тяготили ночные поездки раз в три дня за тележными колесами. Литвиненко и Самородов уехали, теперь ездили головы не столь осторожные, наоборот, отчаянные, и я чувствовал — кончатся эти грабежи крупным скандалом. И еще я решил прекратить пить. Ведь пил я ежедневно, нередко по два-три раза в день.

Словом, я поступил почти как император Карл V — добровольно отказался от власти, но в монахи не постригся. Однако, отказавшись от проведения различных махинаций, я лишил сам себя источника поступления бимбера.

И с того дня я пил только, когда угощали.

В первой же поездке попались молодцы. Минаков назначил ехать своих доверенных, уже совсем неопытных. А оказывается, чуть ли не два месяца польские zolnierzy (солдаты) пытались поймать наших «колесных воров», везде были расставлены посты, но мои подручные оставались неуловимыми. А этих новеньких поймали, избили и отобрали у них лошадей. Когда же их спросили, какой они части, они назвали Пылаева и Минакова, а я вышел сухим из воды.

Дело дошло до Варшавской комендатуры, да не районной, а самой главной, во главе которой стоял генерал. Пылаев и Минаков ездили туда. Они выручили и бойцов, и лошадей, но вернулись весьма смущенные. Что им говорили в комендатуре, чем стращали — не знаю. Но с того дня поездки за колесами прекратились.

А тут новый начальник снабжения ВСО капитан Чканников, сменивший Сергея Артемьевича, отца Виктора Эйранова, оказался вроде чистой метлы. Он нагрянул к нам в роту со своими агентами. Они переписали наших лошадей и коров и перевесили все наши продукты. А оставались у нас запасы, потому что в роте потихоньку занимались децзаготовками, то есть чего-то полякам строили, перевозили, сбывали лесоматериалы. Лучшие куски попадали Пылаеву и его холуям, но много и в общий котел, а часть оставалась в кладовой.

Лошади, коровы и продукты были оприходованы. Лошадей оставили, коров отобрали и увезли в ВСО, а когда наши отправились получать законный паек, им показали шиш: дескать, у вас же есть запасы, вот они кончатся, тогда приезжайте.

Помнится, уже позднее, в Белоруссии, капитан Чканников подставил Пылаеву ножку таким образом: был отправлен из роты в ВСО акт за многими подписями — постное масло прогоркло, в пишу не годится. Доверчивый Эйранов в таком случае начертал бы резолюцию «списать», и все было бы улажено. А Чканников тут же послал бумажку: «Немедленно пришлите испорченное масло, оно пригодится для подмазки противней в пекарне». А уже масло успели разделить между всеми подписавшими акт.

А тогда в Варшаве сели мы на бобах. Стали питаться строго по нормам, да еще тыловым. У меня хранились кое-какие свои запасы, а бойцы взвыли.

Как раз наступил праздник Октябрьской революции. Сопронюк издал приказ: просто пьяных не трогать, а уж если сильно буйствует, то тогда сажать. Да не с чего было напиваться. Только нам — командирам — выдали по 200 граммов спирту, а пир устроили относительно скромный. От имени Пылаева я позвал Павловского, но без жены. Он было обиделся, однако пошел один. А увидев, как хлопают спирт стаканами, как неистово пляшут, чуть не проламывая пол, как песни горланят, как девок щупают, он мне сказал, что не представляет свою Зосю в этой обстановке.

— Вы были как гунны, — ужасался он.

Демобилизовали наших девушек. Осталось их в роте не больше десяти. Хотели остаться две сестры Николаевы — Таня, бывшая ППЖ Самородова, и ее младшая сестра Маруся, почтовая цензура засекла письмо к ним от их матери, писавшей об аресте их отца, и обеих сестер по этой причине отправили силком на родину в Брянскую область. Уезжая, они обещали писать оставшимся подругам, но не писали. Неужели?..

Зачастил в нашу роту уполномоченный Особого отдела старший лейтенант Чернов. Ему отвели маленькую комнатку в доме, где помещался штаб нашей роты. Что он там делал — не знаю. Как-то Сопронюк мне сказал, чтобы я следил за бывшими военнопленными, и если кто что выболтает, то сообщил бы ему или Чернову. Я сказал «хорошо», но, разумеется, приказа не выполнил.

Взвод Пугачева ежедневно ходил пешком через Вислу в Прагу. У него был новый помкомвзвода вместо демобилизованного Харламова, фамилию забыл.

Этот помкомвзвода, из бывших военнопленных, всегда шел впереди взвода. И вдруг однажды подскочил к нему старик-поляк и стал вопить:

— Я его знаю, он был полицейским в лагере, он скрывается, вяжите его!

Тот в испуге отнекивался, кричал: «Ты обознался!»

В тот же вечер, когда мы сидели в командирской столовой, явился вместе со старшиной Минаковым Чернов.

Минаков вышел вперед, велел этому помкомвзвода встать. Тот в ужасе взмолился, уверял, что поляк обознался, наклеветал на него. Чернов вытащил револьвер. Минаков приказал помкомвзвода снять ватник. Так и увели его в одной гимнастерке неизвестно куда.

Пугачев был очень подавлен этой историей. Он говорил мне, разумеется потихоньку, что помкомвзвода был прекрасный, исполнительный работник, по образованию техник-строитель и как человек — хороший. И конечно, все это сплошная клевета. Однако арестованный не вернулся.

Пылаев мне шепнул:

— Советую тебе меньше общаться с поляками.

А как раз накануне этого разговора Павловский мне сказал, что в BOSe арестованы два работника. С того дня я к Павловскому почти не ходил.