– Ты опасаешься взрыва? Или что будешь заблокирован?

– Я не МУМ, меня не заблокировать! Но исполнительные механизмы перестанут сопротивляться. – Он по-человечески пошутил: – Не провернуть рычага.

Я возвратился в командирский зал. «Овен» еще горел – сияющая крохотная горошина. Она была видна так ясно, как мы не видели в Гибнущих мирах еще ничего: нас и погибающего «Овна» разделял уже не пылевой туман, а чистое пространство – в него постепенно превращался бывший звездолет.

В соседнем кресле Ольга тихо оплакивала корабль. Не думаю, чтобы когда-нибудь в прошлой жизни она плакала. У всех у нас разошлись нервы в эти дни. Я положил руку на ее голову и сказал:

– Ольга, радуйся! Гибель твоего звездолета открывает путь к спасению аранов.

– Если это шутка, Эли, то вряд ли ко времени.

– Это правда. Мы все-таки аннигилируем планету, из-за которой погибло две трети нашей эскадры!

И я рассказал друзьям свой новый план. Уничтожение звездолета с высветлением клочка пространства не встретило сопротивления. Не потому ли, что противники не допускают лишь быстрой аннигиляции? Действия «Тарана» пресекли, с «Тельцом» жестоко расправились. А «Овен» истлел свободным пространством – помех не было, кары тоже. Лишь когда Голос убыстрял процесс, он ощущал нарастающее сопротивление. Рамирам поставлен четкий вопрос, они дали четкий ответ: никаких взрывов. Чем-то им мешают быстро протекающие процессы.

– Вероятно, они резко нарушают равновесие, – заметила Ольга.

Злополучная планета мчалась на той же орбите, средней между Аранией и Тремя Солнцами, куда мы ее выволокли. Было несомненно, что противникам безразлично местоположение планет, лишь бы они не взрывались. Взорвать планету легче, чем выпарить: удар боевых аннигиляторов, разлетающееся новое пространство – и звездолет может удаляться восвояси. Тлеющая аннигиляция не только требовала длительного времени, но и плохо шла без непрерывного катализирования извне. Планету нельзя было «поджечь» и оставить: тление вскоре затухло бы. Олег сказал со вздохом:

– Придется пожертвовать грузовым звездолетом.

– Двумя! – откликнулся Осима. – Полностью освободиться от буксирных судов! Как капитан боевого корабля, могу только приветствовать такое решение. Грузовики плохо управляемы в сверхсветовой области. И пока лишь запросто гибнут!

Я пошел в парк. В парке лил дождь. Время здесь повернуло на позднюю осень. Во всех остальных помещениях нет сезонных изменений, нет колебания температур, давления воздуха, влажности – беспогодная обстановка, всего больше стимулирующая жизнедеятельность. Но мне нужно порой попадать под дождь и снег, сгибаться под жестоким ветром и наслаждаться влажными запахами весны. В парке для таких, как я, устроена земная смена погод и сезонов. Не помню, чтобы здесь когда-нибудь прогуливались демиурги и галакты. Я как-то затащил сюда Орлана. Бесилась пурга, Орлан ежился-ежился и спросил с удивлением: «И людям нравится это безобразие?» О Грации говорить не приходится. Он отказывается от выходов в парк с такой поспешностью, что на миг теряет свою богоподобность. Я иногда думаю, что в природе галактов, ненавидящих всякую искусственность, совмещено противоречие. Они старательно оберегают свое бессмертие и, чтобы оно не нарушилось, создают для себя тепличные условия. И в самом их бессмертии разве нет искусственности – высокой, великолепной, но все же искусственности? Среди всех живых существ они одни внедрили у себя вечную жизнь. Им удалось…

Одна из аллей парка вела в консерватор. Я подошел к саркофагу Лусина, с нежностью посмотрел на мертвого друга. Лусин, сказал я ему мысленно, ты не простил бы нам, если бы мы просто бежали отсюда, ты сказал бы, если бы мог заговорить: «Мы ведь отправлялись в дальний поход не для того, чтоб бежать, мы должны помочь несчастным, молящим о помощи. Иначе какие мы люди, иначе зачем было мне погибать?» Правильно, Лусин, правильно! Заметь, я не спорю и уже не говорю о мести, хотя не из тех, кто улыбается, когда ему наступают на ногу. Ах, Лусин, почему ты не можешь встать! Тебя порадовала бы новая картина: огромная планета тает, а вокруг расширяется чистый простор, не клочок, нет, Лусин, – купол сияюще ясного неба!

А затем я сел в кресло напротив Оана и заговорил с ним, но по-иному, чем с Лусином. Убийца и шпион, говорил я Оану, понимаю: у тебя было задание, ты его выполнил, твои хозяева могут поблагодарить тебя! Но ведь ты свободно передавал свои мысли в наш мозг, ты ведь мог хотя бы намекнуть, что взрывная аннигиляция планеты не годится, а вот тлеющая подойдет. Почему ты молчал? Кто ты – фантом, копирующий реальное существо? Призрак с внушительной степенью вещественности, свидетельствующей о высоком техническом уровне цивилизации? Ты слишком скоро ушел, Оан, ты не дал поговорить с тобой! А жаль, ты мог бы передать пославшим тебя, что люди и звездные их друзья уходят из проклятых Гибнущих миров, мы не лезем больше на рожон, никаких взрывов не будет. Но мы не можем не помочь страдающим, не можем – и все тут, такова наша природа. Ах, ты рано, рано погиб, неуважаемый, сколько я высказал бы тебе, если бы ты мог меня услышать! Я часто возмущался, негодовал, приходил в ярость, но ненависть испытываю впервые – к тебе! Ненавижу, ненавижу!

Так я говорил, волнуясь, не помню уже – мысленно или вслух, а Оан висел, раскинув двенадцать ног, выпятив брюхо, задрав трехглазое лицо… Два нижних глаза были закрыты, верхнее, еще недавно недобро-пронзительное око было тускло, как затянутое бельмом, а на голове топорщились волосы, странные волосы, толщиной в палец – не то змеи, не то руки… И в их толще запуталась маленькая, багрово-красная, не проискрившая до конца искорка…

Мери в этот вечер сказала:

– Где ты был, Эли?

– Гулял в парке.

– И конечно, сидел в консерваторе?

– Почему – конечно?

– Я временами побаиваюсь тебя, Эли. В тебе есть что-то дикарское. У тебя культ мертвецов.

– Культ мертвецов? Вот уж чего за собой не знал.

– Разве ты забыл, что на Земле часами просиживал в Пантеоне? И меня тянул за собой. А в зале великих предков забывал обо мне и так смотрел на статуи, словно молился на них.

Я от души рассмеялся:

– Не подозревал, что это выглядит как молитва! Ты права, почтение к предкам во мне развито. Иван, не помнящий родства, – это не по мне. Я всегда увлекался историей.

– Увлекался историей! Ромеро считает тебя невеждой в истории, и я с ним согласна. Даже я знаю о предках больше. Нет, ты весь обращен в будущее. Телесно ты рядом, а мыслью где-то в предстоящих походах, боях, переговорах, в еще не открытых местах, на еще не построенных кораблях. Временами так тебя не хватает, Эли! Я ведь всегда здесь и сейчас, а ты – там и потом. А затем, спохватившись, что так нельзя, – бежишь в захоронение, словно на покаяние или на исповедь.

– Чего ты, собственно, хочешь от меня, Мери?

Она ответила очень коротко:

– Хочу знать, почему тебя так тянет к мертвецам?