широкий-широкий. И маленькая лодочка на нем. В ней отец. Здесь таких рек нет. Все маленькие какие-то, закисшие, желтые. И лесов здесь нет. Разве это леса? Дубки, осинки.

И вообще ни черта не поймешь.

Сказали, немца приехали бить… А где немец? Привезли с вечера, велели окопаться. Сказали, что это уже передовая и за той вот сопочкой первый эшелон находится. Но ни эшелона, ни немцев Сенька не увидел. Поужинал сухарями из мешка — кухня где-то застряла сзади, — стал копать себе окопчик. Грунт был мягкий, хороший. Сенька быстро выкопал окопчик на всю длину лопаты, сделал бруствер в ту сторону, где, сказали, немцы, замаскировал бурьяном, на дно положил мягкой пахучей травы и лег спать — до утра командир взвода разрешил спать. И Сенька заснул, пристроив винтовку между коленями.

А утром… Как началось… Как началось…

Политрук все говорил, что немец штыка боится. И Сенька так научился работать штыком, что чучело из земли чуть ли не с корнем вырывал. И гранату во всем батальоне дальше всех бросал, дальше командира батальона даже… Но вот бросал, бросал, два месяца бросал — а что толку? Немец вовсе в воздухе оказался — ни штыком, ни гранатой не достанешь.

Лежавший рядом боец зашевелился, перевернулся в сторону Сеньки, почмокал губами и проснулся. Некоторое время он лежа смотрел на Сеньку, потом сел, поджав ноги, и спросил:

— Из тридцать седьмого?

— Из тридцать девятого.

— Это что во втором эшелоне лежит?

Сенька кивнул головой. Боец улыбнулся. У него были черные редкие зубы, мелкие морщины на всем лице и маленькие блестящие глаза с короткими прямыми ресницами. Левая ладонь так же, как и у Сеньки, была перевязана и подвязана к шее.

— Сам? — Боец глазами указал на Сенькину руку.

Сенька почувствовал, что уши у него становятся горячими, и ничего не ответил.

— Ты не бойся… Говори.

Сенька переложил руку на другое колено — она стала вдруг ныть — и уставился на кончик своего сапога.

— Да ты что — немой? Или контузило? Звать тебя как?

— Сенькой.

— Семен, значит. А фамилия?

— Коротков фамилия.

— Ну а меня Ахрамеев — Филипп Филиппович Ахрамеев. Будем знакомы. — и он протянул руку.

Сенька пожал сухую, горячую ладонь.

— Боишься, что ли? — Боец криво улыбнулся и похлопал здоровой рукой Сеньку по колену. — Зря… Зря боишься. Сойдет. С месячишко отдохнем, а там… мало-мало заживет, и стрекача дадим. До излечения все равно судить не будут. Это уж я знаю. — он потянулся и зевнул. — А может, и отбрешемся еще.

Сенька молчал.

Боец вытащил из-под соломы плоскую железную коробочку, в которой немцы носят ружейные принадлежности, и ловко, одной рукой и губами, свернул цигарку.

— Тебе, правда, маленько хужей. Мы хоть на передовой все время толклись, а у вас, в тридцать девятом, кроме бомбежки, ни черта… Пулевое ранение. Начнутся вопросы, расспросы… Ты через котелок стрелял?

— Через какой котелок? — не понял Сенька.

— Через котелок, спрашиваю, стрелял или через мокрую тряпку?

— Нет. Просто так… — Сенька опять почувствовал свои уши.

— Эх, голова ты… — вздохнул боец. — Разве делают так? Котелок, тряпка — они же ожог скрывают. А ожог — что? Первая улика. — и он опять зевнул. — А в общем, ни хрена, драпанем, не тужи… — Он вытянулся на соломе и молча стал курить, сплевывая в сторону крошки махорки.

Сенька взял «сороковку», докурил ее до самых пальцев и вскоре заснул.

3

Вечером принесли пшенного супа с куском хлеба, а потом пришел полковой химик — старший лейтенант, вынул лист бумаги и, присев на корточки, стал спрашивать Сеньку, где он родился, сколько ему лет, где учился и еще много вопросов. Сенька на все отвечал, а старший лейтенант записывал. Потом старший лейтенант прочел записанное и велел подписаться на каждом листочке. Сенька подписал. Старший лейтенант аккуратно сложил листочки пополам, всунул в планшетку и, ничего не говоря, ушел.

«За человека не считает», — подумал Сенька и вспомнил, как он когда-то угощал этого самого старшего лейтенанта домашней крепкой махорочкой и как тот после этого всегда при встрече с Сенькой весело говорил: «Ну как, орел, покурим, что ли, твоей сибирской, крепенькой?»

Сейчас о махорке он даже не заикнулся.

— Дознаватель, — сказал из своего угла Ахрамеев, — ерундовина… Вот когда следователь будет, тогда узнаешь.

— А что, еще и следователь будет? — спросил Сенька.

— А как же. Он-то уж поговорит, будь уверен, — сказал Ахрамеев и встал. — Выйдем-ка, посмотрим, что на божьем свете делается.

Они вышли. Сели у входа в палатку.

У перевязочной все так же толклись бойцы — запыленные, в выцветших гимнастерках, в черных от грязи бинтах.

Мимо прошел боец, опираясь на палочку.

— Ну как там, браток? — спросил Ахрамеев.

— Не видишь, что ли?.. — Боец кивнул головой в сторону передовой и спросил, где регистрируют.

Над передовой один за другим пикировали немецкие самолеты. Какие-то новые, не похожие на утренние — маленькие, четырехкрылые, точно бабочки. Они долго кружились один за другим, потом камнем, совсем отвесно, падали вниз.

— Хозяева… хозяева в воздухе… Ты только посмотри. — Ахрамеев в сердцах сплюнул. — Что хотят, то и делают.

Сенька ничего не ответил. Он посмотрел на желтоватое облако, плывущее над передовой, и у него опять мурашки по спине пошли.

— Пойди вот потягайся с ним. Сегодня утром один наш «ястребок» в бой вступил. Так они его, бедняжку, так гоняли, так гоняли… А потом сбили. Туда куда-то, за лес, упал. — Ахрамеев протяжно вздохнул. — Не война, а убийство сплошное.

Сенька, скосившись, посмотрел на Ахрамеева. Тот сидел, поджав к подбородку колени, и тоже смотрел туда, где бомбят. Потом взглянул на Сеньку:

— Вот я на тебя смотрю. Парень здоровый — кровь с молоком. Тебе жить надо. Жить. А тебя под бомбы, как скотину, гонят. Я вот старик, а и то жить хочу. Кому умирать охота? Да по-бестолковому еще… Мясорубка — вот что это, а не война.

— Нельзя так говорить, — сказал Сенька, не поворачиваясь, — солдату нельзя так говорить.

Ахрамеев даже рассмеялся мелким, сухим смешком:

— Нельзя, говоришь? А руку зачем продырявил? Чтоб немца сдержать, что ли? Ты уж хвостом не верти. Сделал так сделал. И правильно сделал. Голова, значит, еще работает у тебя. А посидел бы еще на передовой, совсем бы ее лишился или вот так, как этого, на носилках, приволокли бы. — и он подбородком указал на раненого на носилках.

Это был тот самый без ноги, которого Сенька видел в перевязочной. Лицо у него было совсем белое и еще гуще обросло бородой. Он держался руками за края носилок и при