– Здравствуй, Ваня! Уже слыхал, что ты здесь. Рад! Командира полка не буди, но, как встанет, передай: задержусь еще на полтора часа. Причину он знает.

Сказал «рад», но голос был озабоченный.

Наступила пауза, никто больше не звонил, и самим звонить не было необходимости. Дудкин сказал, что спать Синцову приготовлено в одной палатке с ним. Чемодан уже отнесли туда.

– Может, и вы отдохнете?

Но Синцову спать не хотелось, да и неудобно было, пока не проснется командир полка.

Ильин, вышел из палатки ровно через час. Проснулся сам и выглядел так, словно и не спал.

Услышав о звонке Завалишина, кивнул, позвал Ивана Авдеевича, чтоб приготовил покушать, и сел на телефон. Позвонил подряд трем комбатам и каждому повторил одно и то же: приказание пока прежнее – в глубь леса не продвигаться, но надо все же послать перед собой усиленную разведку, чтобы к наступлению темноты вернулась и доложила. Распорядился, чтоб в разведгруппы включили побольше людей из партизанского пополнения: «Погоны новые, а вояки старые – каждый куст в этом лесу знают!»

Ильина томило бездействие. И он, не переходя той грани, за которой начинается прямое нарушение приказа, вносил в него свои поправки.

Под деревьями, за палаткой, где спал Ильин, стоял врытый в землю столик с двумя скамейками для всего: и для работы и для еды. За этим столиком и ужинали вдвоем с Синцовым. Ели теплую кашу с мясной подливой и пили горячий чай. Про водку Ильин спросил в начале ужина:

– Наркомовскую норму будешь?

Но Синцов ответил, что одному нет охоты.

– Тем лучше. Весной, когда был у нас, сказал тебе; поработаем над полком, сделаем лучшим в армии. Помнишь?

– Помню.

– Зависит от нас. Другие любят Лазаря петь: то не туда его поставили, то плохое пополнение дали… А я не люблю – куда поставили, туда поставили, кого дали, того дали; делай, что от тебя самого зависит! Как в старой солдатской песне: «Всем задачу боевую исполнять надо всегда, надо связь держать по фронту, слышать, видеть впереди!»

Ильин впервые за все время улыбнулся.

– Не слыхал этой песни, – сказал Синцов.

– Мне ее повозочный рассказал, девяностого года рождения. Там в ной и другие хорошие поучения есть: «Если ранят тебя больно, отделенному скажи, отползи назад немного, рану сам перевяжи. Если есть запас патронов, их товарищу отдай. А винтовку, трехлинейку, никому не оставляй…» Индивидуальных пакетов в то время не было, я пробовал сам в нее вставить про индивидуальный пакет – не вставляется. Был бы у нас с тобой, как в Сталинграде, Рыбочкин, сразу вставил, сочинил бы… – сказал Ильин. И, вспомнив оставшегося под Белгородом без ноги Рыбочкина, вдруг спросил: – Скажи откровенно, тебе с рукой твоей не будет трудно?

– Будет трудно – скажу откровенно.

– А что с женой?

Синцов посмотрел на него. После того весеннего разговора с Ильиным о Тане столько всего было, что неизвестно, с чего начать и чем кончить. Лучше не начинать.

Помолчав, он ответил, что Таня шесть дней назад ранена осколком гранаты и сейчас – в тыловом госпитале. Где – пока неизвестно.

– Тяжело?

– Нет, не тяжело.

– Тогда еще терпимо. В первый раз?

– Нет, во второй.

Ильин покачал головой и сказал о немцах:

– Вот берем, берем их в плен. А они женщину ручной гранатой…

И в этих его словах, почти выкрике, было все, что накопилось, пока шел обратно, на запад, среди повсеместного разорения и неизмеримого людского горя, которое все равно оставалось горем, несмотря на все наши победы и все немецкие поражения.

Завалишин появился как-то неслышно. Подошел и стоял молча.

– Иногда не могу про них спокойно, – оглянувшись и заметив его, сказал Ильин, словно ожидал возражений.

Но Завалишин не возразил. Вздохнул и сказал:

– Сам, бывает, не могу… – И, обнявшись с Синцовым, сел за стол.

– Поужинай, – сказал Ильин.

– Не хочу. Настроения нет.

– Тогда чаю попей. Закончили?

– Закончили.

– Подтвердилось то, что старик говорил?

– Полностью.

– Почему вы так долго? – спросил Ильин.

– А они тогда, в сорок первом, когда закапывали, документы с тела сняли. Сначала хотели у себя оставить, а потом побоялись и тоже закопали там же, вблизи, в солдатском котелке. Но одно дело – тело найти, а другое – котелок.

– А тело как сохранилось?

– Ну как оно могло за три года сохраниться?.. – вздохнул Завалишин. – Но одежда местами целая осталась – китель, фуражка, часть околышка. А руки, как старик тогда ему на груди по-православному сложил, так и лежат поверх кителя. Кости, конечно.

Ильин повернулся к плохо понимавшему их разговор Синцову:

– Я тебе еще не сказал, считал, зачем, пока не подтвердится. Он тут, – Ильин кивнул на Завалишина, – полдня одним особым делом занимался вместе с Евграфовым. Вчера, глядя на ночь, пришел к нам дед, лесник, не сам лесник, самого лесника немцы на сосне повесили, а отец его, который еще до войны на пенсию вышел, вовсе старый. Рассказал, что в начале войны, когда тут бои были, убитого генерала в лесу нашел. Одного. В трехстах шагах от танка «KB», который на опушке сгорел. Ноги до колен обожженные, а выше – целый. То ли его бойцы оттащили в чащу и еще живого там спрятали, то ли все погибли, а он сам заполз, но только немцы его так и не нашли, а старик захоронил и сказал нам, что могилу покажет. Так я говорю? – переспросил Ильин у Завалишина. – Ты с ним больше меня говорил, лучше знаешь.

– Так, – подтвердил Завалишин.

– Вот он вместе с уполномоченным и занимался, – кивнул Ильин на Завалишина. – Никто этого не знал, а дед вышел из лесу и сказал. Нам первым.

– Я уже спрашивал его, когда копали, – сказал Завалишин, – почему же вы, дед Антось, партизанам этого не сообщили?

– А как он объяснил? – спросил Ильин.

– Говорит, сын покойный сам до партизан пошел, а мне наказал: никому ничего не сообщай, пока все наше войско обратно не придет. Когда все войско придет, тогда и откроешь.

– Долго ему ждать пришлось, – сказал Ильин. – Генерал-майор?

– Да. Одна петлица истлела, а на другой звездочки остались, только поржавели. А на ордене Красного Знамени даже эмаль не облупилась.

– И документы нашли? – спросил Ильин.

– В том-то и дело, что нашли, – сказал Завалишин. Сказал как-то непонятно, словно лучше было не находить этих документов. И, понизив голос, назвал фамилию генерала, которую по сорок первому помнили и Ильин и Синцов. Фамилия эта была тогда в одном, всем памятном приказе, где объявлялось, что человек этот, бросив свои войска, перешел к немцам. А устная молва добавляла, что не просто перешел, а уехал к ним на танке.