он распрощался с последними парнями и, как пишет Боб Джонсон, впервые за два с лишним года лишился их общества. Элвис «кормил и одевал их, платил им за исполнение нехитрых обязанностей, но главная задача этих парней заключалась в том, чтобы составить ему компанию в весьма причудливом мире, где нельзя заводить новых друзей, потому что они не поймут той жизни, которая была так хорошо знакома ему». Элвис простился со Скотти и Биллом. Скотти, не заметивший в своем друге никаких особых признаков волнения, описывал это так: «Он сказал лишь: «Пока, увидимся после моего дембеля». Как будто отпускал двух мулов пастись на лугу». В воскресенье Элвис подарил Аните «Форд» пятьдесят шестого года выпуска. Ей показалось, что Элвис побаивается армейской службы, «ведь это было нечто неведомое ему и неотвратимое, он не знал, что ждет впереди. Он мог бы отмазаться, но не захотел». Элвис сказал ей, что исполнит свой долг, и заверил мать, что все будет в порядке. «Я справлюсь, — то и дело повторял он. — Мне это по силам». Но в разговоре с Барбарой Питтман, знавшей Элвиса еще ребенком, он был менее сдержан. «Он очень расстроился и все твердил: «Ну почему я? Ведь я мог бы остаться тут и заработать еще, да сколько! Налоги с моих заработков принесли бы куда больше пользы, чем эта армейская служба». Он плакал. Ему было по–настоящему больно, и он действительно не мог уразуметь, почему должен отправляться куда–то».

А Джуди Спреклз, говорившая о себе: «Я ему как сестра» («Девчонки уходят и приходят, — любила повторять она, — а сестры остаются»), даже прилетела с побережья, чтобы поддержать его.

В последний день на воле Элвис не сомкнул глаз и веселился в обществе друзей. Вместе с Анитой и несколькими парнями он съездил в кинотеатр под открытым небом и посмотрел «Sing, Boy, Sing» — фильм с Томми Сэндзом, в котором история взлета и падения звезды рок–н–ролла изложена куда как более прямым текстом, чем в любой картине самого Элвиса. Совсем молоденький двадцатилетний Сэндз начал записываться шестью годами ранее и долгое время был протеже Полковника Паркера; ему и досталась роль, которую изначально писали для Элвиса, причем досталась исключительно благодаря вмешательству Полковника. «Мы вкатили в кинотеатр на роскошном «Кадиллаке», — вспоминал Джордж Клайн, — как раз в тот миг, когда Ник Адамс преподносил зрителям эдакий собирательный образ всех приятелей Элвиса — он играл меня, Джина, Клиффа, Артура, слепив нас всех воедино. Было довольно прохладно, и всем нам хотелось остаться с Элвисом до последней минуты, чтобы отвлечь его от мыслей о предстоящем назавтра отъезде. Полагаю, он был благодарен нам за это, но кайф–то мы словили не столько от Томми Сэндза, сколько от Ника Адамса, как он нас всех показывал…» Затем они в восьмой раз кряду отправились на каток, а когда наконец пришло время расставаться, «Элвис три раза вылезал из своего тягача и снова садился в него, — рассказывал владелец катка писателю Винсу Стейтену. — Так ему не хотелось уходить».

Элвис не ел и не спал до самого рассвета. «Ну вот, ночь прошла, а с ней — и сон», — сказал он уже под утро.

Без двадцати пяти семь Элвис подъехал к зданию «М&М» по адресу Саус–Meйн, 198, где размешалась призывная комиссия, и оставил машину у южной стены кинотеатра «Молко». Следом на нескольких автомобилях подкатили друзья и родственники; у входа Элвиса уже ждали два десятка фотографов и репортеров, среди которых были и британские газетчики. Моросило. Элвис прибыл на полчаса раньше назначенного времени. На нем были темно–синие брюки, яркий спортивный пиджак в черно–белую клетку, полосатая сорочка и черно–розовые носки. В руках он держал бритвенный прибор в футляре из свиной кожи. Глэдис была на грани слез, и Вернон крепко сжимал ее руку. Ламар изрядно позабавил собравшихся, сделав вид, будто собирается записаться в добровольцы, но едва ли дяде Сэму мог понадобиться солдат, весивший 270 фунтов. Анита вела себя довольно сдержанно, а Джади и Полковник сторонились толпы и следили, чтобы все шло гладко. Среди призывников был старинный приятель Элвиса, Фарли Гай из Лодердейл–кортс. Он сказал репортерам: «Это все тот же старый добрый Элвис». А сам Элвис заявил: «Если я и кажусь взволнованным, то лишь по одной причине: я и правда волнуюсь». И добавил, что ему не терпится попасть в армию, поскольку это «прекрасный опыт. Армия может сделать со мной все, что пожелает. Миллионы парней уже призваны, и я не хочу ничем отличаться от них». В 7 часов 14 минут тринадцать призывников отъехали от здания в темно–оливковом армейском автобусе. Они направлялись в госпиталь ветеранов имени Кеннеди, до которого было несколько миль. Там им предстоял медосмотр и оформление. Следом потянулись полчища газетчиков, друзей, поклонников и родственников, но прежде Аните пришлось попросить у сержанта призывного пункта, Уолтера Олдена, разрешения навестить Элвиса после полудня, чтобы проститься с ним еще раз — уже наедине.

На медкомиссии Элвиса обследовали, взвесили и признали годным. Все это происходило под пристальным наблюдением репортеров, строчивших в блокнотах, щелкавших фотоаппаратами и орудовавших микрофонами. На следующей неделе в «Лайф» появился снимок Элвиса — упитанного белого парня, все еще по–детски пухленького, стоящего в одних трусах на подставке ростомера. Он выглядит расстроенным, уголки рта опущены.

Может создаться впечатление, что он либо погружен в размышления, либо скован страхом. Корреспонденту «Лайф» Элвис заявил: «Видит Бог, я хочу оправдать ожидания людей». А в беседах с другими фотографами и газетчиками «вспоминал, что в те дни, когда еще не был знаменитостью, ему приходилось «раз пять или шесть» закладывать свою старую гитару за три доллара». Вспоминал он и о том, как в 1952 году продал за десятку пинту крови баптистской больнице. Элвис сказал, что всегда жил в счастливой семье и сегодня тоже счастлив, но деньги — это сплошная головная боль….

Армейский снабженец выдал призывникам сухие пайки — бутерброды с ветчиной и ростбифом, кусок яблочного пирога, яблоко и картонку молока. Элвис проглотил все это, как голодный волк, объяснив журналистам, что не ел с предыдущего вечера. «Ну и голодный же я, ребята», — сказал он, после чего улегся на топчан в комнате для призывников и подремал с полчасика. Друзья и родные тем временем продолжали прибывать; вскоре подоспела телеграмма от губернатора Фрэнка Клемента, в которой говорилось: «Вы доказали, что прежде всего вы — американский гражданин, доброволец из штата Теннесси и молодой человек, охотно откликающийся