— Мама, смотри! — смеялась Гуля. — Ежик как будто на велосипеде катается!

Ребенок казался Гуле таким родным и давнишним, словно он был у нее всю жизнь.

Любуясь этим беленьким, веселым мальчиком, она наклонялась к нему низко-низко и невольно своими волосами щекотала его, а он смеялся таким грудным заливчатым смехом, показывая два зуба на нижней десне, и от радости колотил ее по голове ножонками, обутыми в первые свои вязаные башмачки.

Ежик был теперь для Гули самой большой радостью. Без него — когда он спал или гулял с бабушкой — ей было непереносимо тяжело…

В Уфе еще мало чувствовалась война. По вечерам в домах, как в мирное время, светились окна, горели на улицах фонари, и было странно, что все спокойно к этому относятся, что никто не требует, чтобы завесили окна и выключили свет на улицах. В сущности, уфимцы даже не знали, что такое затемнение. Война была отсюда так далеко! Однако все чаще и чаще проходили по улицам с песней ряды солдат. Это была новая военная песня, с припевом, полным суровой и грозной решимости:

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна!

Идет война народная,

Священная война.

А радио и газеты приносили каждый день такие вести, от которых становилось темно в глазах. Когда из репродукторов раздавались тонкие, падающие, как звонкие капельки воды, звуки позывных, у Гули замирало сердце. Она чувствовала, что сейчас скажут: «После долгих кровопролитных боев наши войска оставили…»

— Мама, — сказала Гуля в один из таких тревожных и печальных дней, — подумай только: двадцатичетырехлетняя летчица-фашистка расстреляла на берегу моря в Анапе маленьких ребят! Тут даже имя ее напечатано: Хелене Рейч…

Гуля отбросила в сторону газету и прикрыла глаза рукой. Нет, об этом и читать трудно, а уж представить себе — просто невозможно!

И все-таки против ее воли перед ней сама собой вставала ясная до предела, до самых отчетливых подробностей, картина того, что произошло.

Белый, мягкий, золотистый песок морского пляжа. Теплые волны легко набегают на прибрежный песок и тихонько откатываются назад. Маленькие загорелые голыши деловито нагнувшись, лепят что-то из влажного песка. По всему пляжу видны их белые панамки. Самые храбрые из ребят подбегают к морю и с визгом бегут обратно, когда за ними с шумом гонится седая от пены волна.

Детей приводят сюда каждое утро из всех детских санаториев, какие только есть в Анапе.

И вдруг в ярко-синем небе показывается самолет. Он спускается все ниже, ниже и неожиданно на бреющем полете открывает огонь. Огонь по этим беззащитным голеньким крошкам!

Песок залит детской кровью. А самолет, сделав свое дело, спокойно взмывает, как ястреб, и скрывается за облаками.

Гуля старалась не думать больше о том, что произошло на солнечном морском берегу, и не могла не думать. Какова она — эта Хелене Рейч? Наверное, белокурая, с голубыми глазами, может быть, даже красивая…

Но как же стало известно ее имя? Значит, самолет удалось сбить? Хорошо бы, если бы это было так. Но ведь сколько еще таких же, как она, носится над советской землей, готовя смерть нашим детям!

А осенью, в один из темных, дождливых дней, радио из Москвы донесло страшные слова: «После многодневных ожесточенных боев наши войска оставили Киев».

Гуля пролежала в постели целый день.

С тех пор стоило ей только закрыть глаза, как она видела перед собой Киев, свое детство, свою юность.

Это все еще было так близко, что Гуле минутами казалось: если сильно захотеть, может вернуться, как случалось в детстве, когда снился плохой сон. Бывало, подумаешь во сне: пусть все будет опять хорошо! Повернешься на другой бок, и вместе с тем повернется по-другому и сон.

Гуля старалась не думать о Киеве. И не могла не думать о нем. Сердце холодело у нее, когда хоть на минуту она представляла себе, что у них в квартире, в ее комнате, хозяйничают фашисты, что весной снова зацветет перед окном акация и будет цвести при фашистах, что все так же величаво и широко разольется Днепр и все так же будут отражаться в Днепре тополя у водной станции. У той самой водной станции, которую они с Сергеем так любили и называли «наш речной дом».

И Гуле вспомнился солнечный и ветреный день на Днепре. Они вдвоем плыли на лодке, тренируясь перед летними соревнованиями. Вдали шел, вздымая тяжелые волны, большой белый теплоход.

Кивком головы Гуля показала в ту сторону, откуда бежала к ним волнистая рябь. Сергей понял ее без слов. Улыбаясь, он налег на весла, и лодка быстро побежала к высокому, как дом, борту теплохода. Крутая, упругая волна подняла их на своем хребте, и целый дождь мелких брызг обрушился на их головы и плечи.

Так, покачав их, словно на качелях, огромный теплоход ушел своей дорогой, а они с Сергеем опять повернули к водной станции, мокрые с головы до ног и счастливые, как дети.

В тот же вечер они вдвоем долго бродили по тихим окраинным улицам, залитым неподвижно-голубым светом луны, и Сергей читал Гуле стихи о любви.

— А теперь почитай о чем-нибудь другом, — попросила Гуля.

— О другом не могу, — сказал Сергей.

И она была рада, что он не может читать ни о чем другом.

Как недавно все это было! Как давно это было!

Гуля никак не могла примириться с мыслью о том, что эти благоухающие улицы, эта синяя гладь Днепра, милый город ее юности, ее счастливой любви, — все это отнято у нее, запретно для нее, недоступно.

Кровь стыла у нее при мысли, что все это теперь доступно врагам, что они могут теперь смотреть на Киев с высокой горы и видеть, как широко и вольно раскинулся он над рекой. Для них ли строились эти дворцы и парки, для них ли готовился милый новый стадион?

Но, может быть, от Киева остались только развалины? Цела ли школа?

И Гуле представилась холмистая улица, вся обсаженная вековыми каштанами. Как любила Гуля эту улицу — улицу Ленина! Особенно хорошо здесь бывало весной, когда каштаны цвели. И еще в первые весенние дни, после дождя, когда сверху вниз бурно неслись ручьи. Ребятишки пускали в этих ручьях кораблики, и плыли эти кораблики далеко вниз — до самого Крещатика! А наверху, за аркой, каменные ступени вели к четырехэтажному белому зданию. Это и была школа, где училась Гуля…

Где-то сейчас бедный старый дядя Опанас?

Может быть, замучили его фашистские палачи? Он старик гордый, кланяться им не станет. А что стало с Фросенькой? Она не поехала с Гулей, не хотела уезжать далеко от стариков родителей, оставшихся в деревне. Кто знает, что с ней сделали немцы. Верно, угнали в Германию, в немецкое рабство, как множество других украинских женщин. А Мирра? Мысль о ней терзала Гулю день и ночь. Ведь Мирра еврейка, а гитлеровцы убивают всех евреев, даже таких маленьких детей, как Ежик. Что, если Мирра не успела уехать из Киева? Где сейчас испанские ребята? — думала Гуля. — У них ведь свои счеты с фашистами. А где смелый, веселый Барасби? Где самый лучший друг детства Эрик? Конечно, все они на фронте, все воюют… Ах, милые мальчики, милые товарищи! Какая широкая жизнь открывалась перед вами, будто море, увиденное в Артеке с горы, без берегов, без края, поблескивающее на солнце!