Гуля легла и долго лежала, не двигаясь, глядя широко открытыми глазами в темнеющее за окном небо. Она не могла плакать. Мысли ее путались. Она думала сразу и о Сергее, и о Саше, о том, что они уже не увидят победы.

Проснулся Ежик. Он закричал громко, обиженно, словно все были виноваты в том, что он проспал свой ужин.

Гуля взяла его, и ей стало как будто легче оттого, что в руках у нее шевелится это маленькое, теплое, требовательное существо.

— Еженька, Сереженька, — сказала она, неожиданно для себя самой назвав мальчика именем его отца, которого ему уже не суждено было увидеть.

Покормив ребенка, она снова уложила его в кроватку и, постояв над ним несколько минут, села писать письмо Сашиным родным в приволжский город.

Она писала, обдумывая каждую букву, выбирая из всех слов на свете самые нежные и утешающие.

А в конце письма она написала:

«Мы не простим врагам эту смерть. Мы не забудем гибели наших мужей, сыновей и братьев, которые так же, как Саша, любили жизнь, солнце, так же хотели жить. Клянусь вам, что мы отомстим за вашего милого мальчика».

Уже была поздняя ночь, когда Гуля кончила письмо.

В эту минуту она поняла, что решила идти на фронт.

Вместе с письмом Гуля послала Сашиным родным его черную записную книжечку, полную цифр и чистых юношеских мыслей.

Шли дни. Зима уже была на исходе. Гуля работала не покладая рук. Ее можно было видеть всюду — и в библиотеке за стойкой, и в перевязочной, где, наклонившись над раненым, она осторожно накладывала повязку, и на ярко освещенной эстраде госпитального клуба, когда, сняв халат, она в своем коричневом бархатном платье читала стихи людям с забинтованными головами, с руками на привязи, с ногами в лубках.

Вспомнив, что она опаздывает кормить Ежика, Гуля наскоро одевалась и бежала домой.

А в это время Ежик надрывался от крика… Гулина мама пыталась напоить его сладкой водичкой, но Ежик отбрасывал от себя ложечку и кричал требовательно и сердито.

Тогда бедная бабушка принималась ходить с ним по комнате, пела ему песни, рассказывала сказки, но ничего не помогало. Ежик не нуждался ни в сказках, ни в песнях — он хотел молока.

И когда Гуля влетала в комнату, она сбрасывала с себя на ходу жакет и, усаживаясь на кровать с Ежиком, по-детски оправдывалась:

— Прости, мамочка, я не знала, который час.

— Проси прощения у своего сына, а не у меня! — говорила молодая бабушка. — Ты просто уморишь его голодом.

А Ежик, уже успокоенный, громко чмокал губами и сонно водил по Гулиной щеке пухлой ручонкой, как бы перетянутой ниточкой. Она ловила губами и целовала эту ручонку и, поглаживая крутой, вспотевший лобик, смотрела на сына сквозь слезы. «Как я расстанусь с тобой, счастье мое?» — думала Гуля.

Конечно, она сама хорошо понимала, как трудно маме справиться с Ежиком, когда ее нет дома. Ежик научился уже сам становиться на ножки в своей шаткой плетеной кроватке, и его нельзя было ни на минуту оставить одного. Таскать его целый день на руках было очень тяжело. Ежик в семь месяцев уже был крупнее и тяжелее годовалого. Гуля также вполне представляла себе, как трудно каждый день выносить Ежика гулять, выволакивая его на санках, укутанного в ватное одеяло, с третьего этажа во двор.

Все это Гуля хорошо знала, и ей было горько видеть, как измучилась и похудела мать. Но Гуля знала уже и другое, о чем пока еще не говорила дома, — что иного пути для нее нет.

С каждым днем у нее крепла уверенность в том, что ее место там, где идут самые жаркие бои, — на передовой линии фронта.

Пришла весна, бурная, солнечная башкирская весна. На улицах стоял шум от бегущих вниз потоков. Был день Первого мая. Первый военный май… Гуля прибежала домой. Она была одета по-военному, в длинной шинели, подпоясанной ремнем. Она давно уже работала в штабе дивизии, и мать не удивилась, когда увидела ее в военной форме.

— Что так рано? — спросила она.

— Мама, — сказала Гуля чуть дрогнувшим голосом, — я пришла попрощаться. Я еду на фронт.

— Неужели тебя мобилизовали? Ведь у тебя ребенок…

— Я еду добровольно, мама. Я не могу иначе. О Ежике ты позаботишься лучше меня. Прости, что я оставляю тебе эту заботу.

Мать молча смотрела на Гулю, словно не понимая ее слов. Потом спросила тихо, даже не пытаясь спорить:

— Когда же ты едешь?

— Эшелон отправляется через полтора часа. Но в штабе нужно быть еще раньше.

И, стараясь говорить как можно веселее, она прибавила:

— Испеки мне, мамочка, на дорогу оладушек!

Потом она подошла к плетеной кроватке. Ежик уже не спал, а стоял во весь рост, держась за спинку кровати, и топтал одной ногой подушку.

— Мама! — сказал он баском и весь потянулся к Гуле.

Всего только третий или четвертый раз в своей жизни произнес он это слово «мама».

Гуля почувствовала, что еще немного, и слезы потекут у нее из глаз. Молча взяла она Ежика на руки и села с ним к окну.

Пока мать собирала ее в дорогу, она держала Ежика на коленях и долго смотрела на него. Ежик хмурил белые брови, трогал звездочку на маминой пилотке и что-то говорил на своем собственном, непонятном языке. А Гуля старалась получше запомнить его ручки с крохотными ноготками, круглый выпуклый лобик, затылочек со светлыми нежными волосиками.

Вот они, последние минуты дома…

Снова и снова вставало перед глазами то утро, когда она подошла к дверям белокаменного двухэтажного здания. Там помещался штаб только что сформированной 214-й стрелковой дивизии.

Совсем еще недавно в этом самом доме была школа. В классах шли уроки, на переменах в широких коридорах стоял веселый разноголосый гул…

Неожиданно Гуля увидела того, кого поджидала: командира дивизии генерала Бирюкова. Он выходил из машины. Это был красивый, плотный человек лет сорока. Гуля уже несколько раз видела его на концертах агитбригады. Ей запомнилось, с каким вниманием он слушал ее, когда она, выступая в воинских частях, читала стихи или пела и как долго он потом ей аплодировал.

— Товарищ генерал, — сказала Гуля, подойдя к нему у самых дверей штаба, — разрешите обратиться к вам с просьбой. — И, собравшись с духом, добавила: — Я хотела бы записаться добровольцем на фронт.

Генерал пристально на нее посмотрел.

— На фронт? — спросил он с удивлением. — Зачем? Здесь, в тылу, тоже нужны люди.

— Я знаю, — сказала Гуля твердо, — но я так решила.

Генерал пытливо посмотрел на нее.

— Что же мы стоим у дверей? — сказал он. — Зайдемте в штаб и там поговорим.