Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он проснулся в слезах, чего никогда не случалось с ним. И не мог понять, виделось ли в полусне, думалось ли, не вот одолел спазмы; и сел наконец, опустил ноги с кровати… все вместе, да, не разъять. Отзывчивый на всякое движенье в доме, на голос порой даже, закачался красноватый огонек лампадки перед самодельным киотом, задвигались, ожили по стенам некие тени слабого ее света. Еще не думало светать в окошках, темью ранневесенней были запечатаны они, отсветами избяными; но и оставаться в этом всем, еще не отошедшем, невозможно же, не надо… Оделся кое-как, прошел, стараясь половицами не скрипеть, через заднюю половину, где спала в запечье мать, и выбрался сенями наружу, потуже запахнул старую телогрейку.
Острый холодный воздух мартовской ночи помалу возвращал его в себя, в скверность ту, что называют действительностью, — личную его, до которой всему неизмеримому в равнодушии окружающему, кроме близких самых, не было никакого дела. И стоял на приступке порога, пытаясь глубоко дышать, не то что успокаиваясь, но какие-то опоры расставляя заново в себе, порушенные было или расслабленные забытьем очередным, всякий почти сон именно забытьем для него стал, чем-то вроде передышки… но не этот, нет, в нем-то наоборот. Глухая предрассветная темень поглотила, упрятала в себя все, даже оставшиеся вдоль загородок двора языки снега смутно как-то серели, неясно, и ни огонька нигде, ни неба не видать. Прислонившись к косяку, тонул глазами в вязкости непроглядной, и это, как ни странно, успокаивало, не раздражало фальшивой пестротой дневной, никчемным и едва ль не напрасным разнообразьем — чего? Формованной грязи? И отвлекало на другое, подальше от только что испытанного; и напомнилось ожидаемое: Алексей должен заехать.
Крюк сюда из Непалимовки своей для Поселянина не сказать чтобы большой, трасса в десятке с немногим километров; и тот, на днях заглянувши, предупредил: захочешь в город — соберись, отвезу. Захотеть — чего ради? Все поздно. С приезжавшей на выходные Елизаветой Парамонов записку передал, предложил еще одну отлежку, усиленную — зачем, чтобы ног уж не таскать, на носилках вернуться в «скворечник»? Нет, он вернулся уже куда надо, откуда начинался — домой, и насовсем. Невелико утешенье, но другого теперь не ждать. С январским ухудшением все пошло вразнос, да так, что, по всему судя, и у них руки опустились… Хватит, в сторону все это, в сторону. Вроде б хорошо обдумалось, что в просьбу Алексею, в наказ оставить; пора, некуда уже оттягивать, случайностей дурных ждать… Квартирку продать, матери половину, а другую дочке на сберкнижку, Тане, до совершеннолетия — так? Может, и так, в письменном все сделать виде. Но не к нотариусу же ехать в город, заверять… А в сельсовет если, печать приложить? Вот и надо сесть за бумагу, как рассветет, а там и посоветуется с ним.
Мать же, когда прямо предложил ей недавно домишко продать и в город переехать, в «скворечник», куда легче там на пенсию прожить, на покупном-готовом, забот поменьше, — мать даже руками замахала, слезы навернулись: «Чего еще вздумал-то, господь с тобой! Никуда-т я не поеду, мне тута могилки сторожить довеку… а вот ты-т куда собрался, допрежь меня? Не моги, на все божья воля, не твоя! Лечут же, фелыларица вон ходит с уколами, таблетки всякие… Ить и молюсь за тебя, грешная, как умею. Не моги!..» Тяжело ей далась правда, да и то не вся, когда приехал полмесяца назад, сказал; чуть сама не слегла, но осилила себя, всегда-то характером строгая, в райцентр съездила к знакомой лекарихе, травнице тоже, в церкви была, само собой, и теперь вот поила отваром — степным, пахучим, и он не возражал, не повредит уже.
Знал, что рано всегда выезжает в город Поселянин, и едва дописать успел, как засигналила за окном машина. Пока мать чаек готовила — травный тоже, «с семи лощин», Алексей быстро просмотрел и завещание, и записку памятную, хмыкнул сумрачно:
— Не торопишься?
— Нужда торопит. И не тормозись на этом. Заверить можешь?
— У нотариуса? Да есть один блатной… без блата никуда. Черкни тогда прямо сейчас доверенность на меня заодно, на все дела. И паспорт давай сюда. Оформлю если, то завезу к вечеру. И остальное все, если понадобится, сделаю.
— Понадобится. Спасибо.
После чая вышли во двор, к скамейке на сугреве, сели. День разгулялся, степлел, солнце плавилось в весеннем мареве высоко уже. Алексей закурил, раздумчиво оглядывая далеко видную отсюда окрестность, противоположное за Мельником взгорье, вздохнул:
— Апрель на днях только, а снега и нет уже, как слизнуло. Если так пойдет, к двадцатому сеялки выгонять будем. И все что-то кажется, Вань, что последние мы крестьяне… Чушь, знаю, а вот же висит над душой…
— От покинутости это. В оставленности, сам же говорил, как раз черти и заводятся… А чем мы не оставленные, все и вся, во всем?
— Ну, не небом же, надеюсь. К богу, если на то пошло, своя воля нужна, на нее и откликается. На то дана им свобода воли человеку, полная. Толцытеся, стучите, и отверзется вам… слышал небось? А не стучишься — что роптать тогда…
Нет, зря он на это свернул. Давнее раздраженье вздернуло Ивана, вроде и не до спора было, усталому с утра уже, а завелся:
— Какая еще свобода, полная, о чем это вы все?! Вы вот верующие все, а одного не сообразите, логически элементарного: при абсолютном его всемогуществе, предопределении во всем просто не остается, не может быть никакой другой свободы для твари, от ангелов с аггелами начиная, от человека до микроба последнего… абсолютна тоже и несвобода твари всякой, разве нет?! Как детишки обрадовались: свобода, видите ли, им… Чего-нибудь одно вам: либо свобода, либо бог. Она и без бога-то усечена, сомнительна во многом, но… Я вот, в теперешнем своем, — что, свободен?..
Тот молчал, не зная, чем ответить, да и мудрено; но уже и не важно было — чем, неинтересно, пустое все, устал он от всего как никогда, в последний месяц особенно, чего не пережив только… скорей бы конец?
