руки своим приятелям. Однако после очередного неприятного инцидента с претендентом на лавры капитана Коллинза она при знакомстве с мужчинами давала ясно понять, что для заблуждений относительно ее статуса и намерений повода нет.

С приходом лета Глория, как и Энтони, стала просматривать списки погибших офицеров, испытывая некую сладостную грусть, когда узнавала о гибели одного из парней, с которыми когда-то самозабвенно танцевала. А иногда она узнавала по фамилии младших братьев своих бывших почитателей. По мере развития наступления на Париж Глория приходила к выводу, что мир наконец подошел к черте, за которой ждет неизбежный и давно заслуженный крах.

Ей исполнилось двадцать семь. День рождения промелькнул незаметно. Несколько лет назад, в день двадцатилетия, Глория испугалась, в двадцать шесть испытала легкую тревогу, а сейчас с удовольствием любовалась в зеркале по-британски свежим цветом лица и по-мальчишески стройной фигурой, совсем не изменившейся за прошедшие годы.

Глория старалась не думать об Энтони. Возникало чувство, что она пишет чужому человеку. Глория рассказала друзьям, что мужа произвели в капралы, и была страшно раздосадована их любезной безучастностью. Однажды ночью она расплакалась, жалея Энтони, и будь он чуть отзывчивее, Глория с первым же поездом помчалась бы без колебаний на Юг. Чем бы Энтони там ни занимался, ему требовалась моральная поддержка, и Глория чувствовала, что в данный момент способна даже на это. В последнее время, когда Энтони не выкачивал из нее духовных сил, Глория чудесным образом ожила. До его отъезда она имела обыкновение размышлять о своих упущенных возможностях, копаясь в воспоминаниях. Теперь же она вернулась к привычному для себя образу мыслей, основательному, полному презрения к окружающему миру, со стойким убеждением, что жить надо сегодняшним днем. Глория купила куклу и нарядила ее, а однажды всю неделю проплакала над повестью «Итан Фром». В следующий раз она с наслаждением прочла несколько романов Голсуорси, которого любила за способность воссоздать иллюзию юной романтичной любви, зарождающейся подобно рассвету в темноте. Любви, которую женщины вечно жаждут обрести в будущем или ищут в прошлом.

В октябре письма от Энтони приходили все чаще, их тон становился все более истеричным, а потом он вдруг и вовсе перестал писать. В течение полного тревоги месяца Глории потребовалось призвать на помощь всю выдержку, чтобы удержаться от желания без промедления поехать в Миссисипи. Потом из телеграммы она узнала, что Энтони лежал в госпитале и в течение десяти дней прибудет в Нью-Йорк. В тот ноябрьский вечер он, подобно образу из сна, пройдя через танцевальный зал, возвратился в ее жизнь. И долгие часы, наполненные знакомой радостью, Глория прижимала Энтони к груди, лелея иллюзию счастья и благополучия, которые уже не надеялась обрести вновь.

Крушение генеральских надежд

Через неделю полк Энтони снова отправился в военный лагерь в Миссисипи для расформирования. Офицеры заперлись в купе пульмановских вагонов и пили виски, которым запаслись в Нью-Йорке. В пассажирских вагонах солдаты тоже по мере возможностей напивались и, когда поезд останавливался на станциях в небольших поселках, делали вид, что возвращаются из Франции, где именно их стараниями разгромили германскую армию. Поскольку все носили форменные пилотки и утверждали, что просто не успели нашить золотые шевроны, это производило сильное впечатление на сельское население. Местные жители подходили к поезду и расспрашивали, как там в окопах. На что неизменно следовал ответ: «Эх, парень, тебе не понять!», сопровождаемый прищелкиванием языком и покачиванием головы. Кто-то раздобыл кусок мела и написал на вагоне: «Мы выиграли войну – теперь по домам!» Офицеры посмеялись, но возражать не стали. Все по возможности старались придать некий шик бесславному возвращению.

На подъездах к лагерю Энтони не на шутку забеспокоился, опасаясь встретить на вокзале Дот, терпеливо дожидающуюся его приезда. К огромному облегчению, ее там не оказалось. Энтони ничего не знал о судьбе бывшей возлюбленной, однако решил, что, окажись Дот в городе, она непременно попыталась бы его найти. Стало быть, девушка уехала, а куда – Энтони не интересовало. Неотступно преследовало лишь одно желание – вернуться к Глории, возрожденной, удивительно живой и настоящей Глории. Наконец Энтони демобилизовали, и он покинул роту в кузове огромного грузовика вместе с толпой таких же демобилизованных солдат, которые добродушно и даже с долей грусти приветствовали напоследок офицеров, в особенности капитана Даннинга. Капитан, в свою очередь, со слезами на глазах разразился речью о счастье, которое испытал, работая со своими подчиненными и т. д., о времени, не потраченном напрасно и т. д., о долге и т. д. Это звучало глупо и очень по-человечески, Энтони, чей разум взбодрился за неделю пребывания в Нью-Йорке, вслушиваясь в речи капитана, в очередной раз испытал глубокое отвращение к воинской службе и всему, что с ней связано. В своих по-детски наивных душах двое из трех кадровых офицеров свято верили, что войны изобретаются для армий, а не наоборот. Со злорадством наблюдал он за генералом и лишившимися подчиненных старшими офицерами, что с несчастным видом слонялись по опустевшему лагерю. С удовольствием прислушивался, как товарищи по роте презрительно посмеиваются над предложением остаться в армии. Им полагалось посещать «школы», но Энтони хорошо знал, что кроется за этими словами.

Двумя днями позже он был с Глорией в Нью-Йорке.

Еще одна зима

Как-то к вечеру в конце февраля Энтони вернулся домой и, пробравшись на ощупь через маленькую прихожую, где в зимних сумерках не было видно ни зги, обнаружил сидящую у окна Глорию. Услышав шаги, она обернулась.

– Что сказал мистер Хейт? – поинтересовалась она безразличным тоном.

– Ничего, – ответил Энтони. – Как всегда, «может быть, в следующем месяце».

Глория пристально посмотрела на мужа. Чуткое ухо, привыкшее к его голосу, уловило, что последнее слово было произнесено заплетающимся языком.

– Ты пил, – спокойно констатировала Глория.

– Всего пару стаканчиков.

– Понятно.

Энтони позевывал, сидя в кресле, и некоторое время оба молчали. Вдруг Глория требовательным голосом спросила:

– Ты действительно ходил к мистеру Хейту?

– Нет, – робко улыбнулся Энтони. – В общем-то я просто не успел.

– Так я и знала. Он за тобой присылал.

– А мне наплевать. Надоело торчать у него в конторе. Можно подумать, этот тип делает мне великое одолжение. – Энтони глянул на жену, словно ожидая моральной поддержки, но она вернулась к созерцанию сомнительной красоты пейзажа за окном. – Сегодня жизнь меня окончательно вымотала, – неуверенно вымолвил он, но Глория по-прежнему хранила молчание. – Встретил приятеля, и мы посидели немного в баре в «Билтморе».

Сумерки вдруг стремительно сгустились, однако ни один из супругов не пошевелился, чтобы включить свет. Так и сидели, погруженные каждый в свои мысли бог весть о чем.