У Ганса ничего не было, но у него осталась мать. Она не прогнала своего непутевого сына, не упрекнула даже, а твоя – отреклась.

Мать, мама…

И последнее твое слово, слово-соломинка утопающего было отнято у тебя навсегда, оно умерло, утонуло, и ничто уже не удерживало тебя на плаву.

Торопливо глянув по сторонам, ты поискал то, чем мог бы, наконец, поставить в своей жизни точку, и вдруг наткнулся на стоящие рядом здоровенные ноги в фасонисто-остроносых, словно созданных для убийства, туфлях без шнурков.

Ты знал их, помнил по первому удару.

– Сидит – читает, – язвительно и раздраженно проговорил их обладатель.

Сокамерники не стали дожидаться утра, чтобы судить тебя за очередное преступление – настолько возмутило их то, что ты сидел и читал. Девять дней и ночей, не покладая рук и ног, они превращали тебя из человека в животное, насекомое, раздавленного червяка, а ты, как человек, сидел и читал.

Эту фразу на разные лады, но с предельным возмущением тогда повторил каждый:

– Сидит – читает!

– Сидит – читает!!

– Сидит – читает!!!

Первым их произнес тот, кто нанес тебе первый удар, ударив ногой в пах, – с него все началось и им же кончилось, – он вновь ударил тебя ботинком-веретеном, но не в пах, а в грудь, в грудину, в самое сердце, – ты опрокинулся навзничь, мгновенно погрузившись в темноту, но тут же вскочил и, не выпуская из рук газетный клок, побежал.

Но куда ты мог убежать?

Они схватили тебя, опрокинули на пол, пригвоздили к нему кулаками и коленями, и забили в рот «Поэму о сыне» по самую глотку, чтобы ты проглотил все буквы, слоги и слова и забыл их уже навсегда. Они тогда по-настоящему разозлились и могли бы, наверное, тебя убить, но, когда, казалось, уже всё, в тебе проявились вдруг самые последние силы, оказавшиеся такими, что ты вскочил на ноги, скидывая с себя врагов, и, кинувшись к двери, ударился об нее, сполз на колени и, подняв кверху руки и задрав голову, закричал, фонтанируя газетными обрывками, произнося уцелевшую в твоем сознании букву алфавита – первую, а для тебя и последнюю:

– А-а-а-а-а-а-а-а!!!

Крик был такой, какого никто не слышал ни в сорок четвертой камере, ни в соседних. Он испугал твоих мучителей и остановил их, а обитателей соседних заставил вскочить со шконок и заколотить в двери, торопя надзирателя, который уже поднялся из-за своего стола и, матерясь, семенил по коридору.

Одни подумали тогда, что ты сошел с ума, другие, что умираешь, но это было ни то ни другое – ты просто начал свой разговор с Богом.

Тот полный отчаяния крик я могу сравнить с криком же, который слышал в своей жизни дважды, правда то не люди кричали – звери.

Есть такое выражение: «Лучше бы я этого не видел», – когда его произносят, почти никогда не шутят, а если и шутят, то с горечью во взгляде. Так вот: лучше бы я этого не слышал, и я совсем не шучу.

Первый раз в детстве: мужик вел теленка, крепкого бодрого бычка. В одной руке мужика был конец веревки, завязанной на шее бычка, в другой топор. Они каждое утро ходили мимо нашего интерната на луг, где он, привязанный к железному штырю, пасся. Время от времени мужик переставлял штырь – вытаскивал его, и забивал обухом топора там, где росло больше травы. Я любил наблюдать за ними, их отношения были основаны на доверии: бычок всегда шел рядом, был совсем ручной, домашний, по своему характеру больше похожий на собаку – большую добрую собаку, белую с черным пятном на боку. Внезапно мужик остановился, схватил топорище двумя руками и резко из-за плеча ударил бычка обухом в лоб. Тот качнулся, замер, вытянул шею кверху, выкатил мутновато-лиловые глаза и…

Тут нужно написать единственно возможное слово – замычал, потому что единственно возможный коровий язык – мычание, но не мычал он, братцы, не мычал – кричал!

Как же он кричал…

Мне было лет десять, я слег в тот день с температурой сорок и пролежал в жару и бреду трое суток, и никому не рассказал об увиденном. Точней, об услышанном.

Второй подобный крик, который лучше бы никогда не слышать, я услышал уже совсем взрослым, лет десять назад, на охоте. Кричал заяц, которого прямо на меня выгнали гончаки. Снег тогда в октябре лег, но скоро сошел, заяц успел перелинять и остался белым на черной земле. Слева была вода и справа вода, ему некуда было больше бежать, и увидев меня, стоящего прямо напротив с ружьем наперевес, он остановился, вскинул мордочку кверху и закричал.

Я выстрелил и убил его.

На привале я напился.

Мужики понимали меня и то и дело мне подливали, хотя водка была тогда в дефиците.

«Не дай бог мне услышать кричащего зайца», – с сочувствием сказал один. Год я не брал в руки ружье, а на зайцев с тех пор не охочусь, но я сейчас не об этом. Они – и бычок тот, и зайчишка, они не просто кричали, они кричали – туда, вверх, в небо. Какому богу они высказывали свое единственное и последнее негодование – коровьему, заячьему, может общему – животному?

«Всякое дыхание да хвалит Господа» – всякое, пока стальным обухом в лоб не получит или кипящей дробью в мордочку.

Но до какого бога пытался тогда докричаться ты, к кому обращался?

Не к тому, с кем так мило общался в двухместной одиночке – умному, тактичному, предупредительному, одним словом – интеллигентному, а к другому – новому, неумолимому, жестокому, дикому – именно с ним тебе предстояло теперь и жить, и быть…

Но что же ты ему кричал тогда, что означал твой крик?

То же, думаю, что кричали и бычок мой, и зайчишка.

В переводе с русского крика на русский литературный, ты обращался к своему богу со следующими главными и горькими упреками:

– Кто, если не Ты!!! Я знаю – это Ты. Ты! Ты! Ты! Зачем ты меня мучаешь? Что Тебе от меня нужно? Что?!

4

В ночь перед этапом тебе приснился сон, он вспомнился потом в автозаке. Этапируемых было несколько десятков человек, которых везли на большой скорости по утренней пустынной Москве в колонне из четырех машин. В три первых осужденных набили, как селедку в бочки, а в последнем, четвертом, как король на именинах, сидел на холодной железной лавке ты – под пристальным и испуганным взглядом солдатика-первогодка. «Особо опасен, склонен к побегу» – было написано в твоих сопроводительных документах, но не только этим объяснялись подобные, с позволения сказать, почести. Еще в сорок четвертой ты слышал, как про тебя говорили, останавливая особо усердствовавших в избиениях: «Хватит, его на этапе задушат». Неизвестно, кому и кем была спущена подобная установка, да и была ли она, но и в тюремной больничке, где ты пробыл несколько последних дней, ее все знали.

«Его на этапе задушат».

Ты слышал эту фразу, негромко произнесенную за спиной, но чаще видел в глазах, мельком на тебя глядевших. Взгляд был всегда брезгливый и сочувственный, как будто ты был уже не человек, а труп. Разве что один этот солдатик, худой и синий, как советский цыпленок, этого не знал и потому, глядя на тебя неотрывно и напряженно, держал одеревеневший палец на спусковом крючке автомата, почти как товарищ Нетте, помните – пароход и человек…