— Да. Владимир Ильич обеспокоен тем, что враги народа сумели пробраться даже в ЧК. На Украине и вот в таких глухих местах, как здесь, они, будучи созданы слишком рано, принесли тьму зла людям ни в чем неповинным. Вы даже не знаете, князь, сколько врагов у Советской власти!

— Простите, но отчего вы меня постоянно величаете князем?

Чекист вдруг весело рассмеялся:

— Да потому, что… по привычке! Я ведь, Сергей Яковлевич, знал вас князем и губернатором в Уренске… Казимир Хоржевский, — протянул он руку, — неужто не помните? Я был в Совете — вместе с покойным Саввой Кирилловичем… Ну, вспомнили?

— Извините… нет.

— Ну, ничего. Машинистов в депо ведь много было. Могли и запамятовать. Да и я после каторги сильно изменился… Садитесь же, Сергей Яковлевич, выпейте со мной чаю и беритесь за работу. Охрану с него как-то незаметно сняли. По вечерам он гулял в садике ЧК, ходил за кашей на кухню и ел за одним столом с московскими чекистами. Он слушал их боевые рассказы, они с удовольствием выслушивали его истории — придворно-служебные анекдоты. А ночевал Мышецкий по-прежнему в камере, где сидели спекулянты и самогонщики, которых Хоржевский потом — без паники и сантиментов — всех перестрелял. Целый день, с утра до позднего вечера, как на службе, Сергей Яковлевич разбирал местный архив, расставлял по полкам скорбные «дела». Нашел и свое — показал Казимиру.

— Вот, полюбуйтесь: я — «расстрелян».

Хоржевский ознакомился с документами, кое-что расспросил, и Сергей Яковлевич поинтересовался:

— Вы меня долго ли будете проверять?

— Зачем? Вам советская власть уже однажды доверила. И я вам верю. Да и документы говорят за вас…

— Выходит, вы и на слово мне верите? — удивился Мышецкий.

— А почему бы и нет? — спросил Хоржевский. — Как жить тогда, как управлять страной, если не верить слову человека? Мы же — не волки серые! Мы — люди! Мы обязаны верить… Без этого нельзя.

Из тощей папочки, поверх которой кляксой стояло «расстрелян», выгреб большевик все документы, отдал их Мышецкому. Взялся было за перо, но тут же опустил его:

— Знаете, Сергей Яковлевич, не буду я писать вам, что вы были задержаны местным ЧК… Разные есть люди — еще придерутся потом! Да и вам ни к чему это, зачем бумаги пачкать?

Смотрели на князя жесткие, спокойные, но чистые глаза хорошего человека, все понимающего. Глаза, которым суждено потухнуть в тридцать седьмом году в застенке Ежова-Берия.

Но устами Казимира Хоржевского мед не удалось пить.

Слишком напряженна была борьба, слишком много козней окружало молодую страну. Еще бросались бомбы в окна клубов, еще резали скот в юных колхозах, взрывали первые электростанции. Вредительство преследовало рост социализма, возникло «шахтинское дело», потом громкий процесс «Промпартии». Жернова классовой борьбы еще вращались, и князь Мышецкий, как «бывший», не раз попадал между ними, жестоко истираемый в порошок.

Не однажды его забирали, проверяли и выпускали. Ни фамильных бриллиантов, ни сбережений, закопанных в лесу, ни таинственных связей с заграницей за Мышецким не замечалось. Но личное знакомство с организаторами «Промпартии», профессорами Рамзиным, Рязанцевым и Каратыгиным, привлекло к нему более пристальное внимание ОГПУ, и на этот раз Мышецкий был препровожден в Москву, где его держали в тюрьме на Таганке полтора года…

Был чудный весенний день, когда Мышецкого провели в кабинет на Лубянке. Сергей Яковлевич чуял окончание следствия, ожидал видеть самого Дзержинского, но, вместо него, князя принял полный круглолицый человек в вышитой крестиком рубашке, с аккуратными руками природного интеллигента.

Смотрел он на Мышецкого из-под стекол пенсне, а на столе у него было полно словарей, начиная от китайского и кончая персидскими наречиями.

Это был Вячеслав Рудольфович Менжинский…

— Вот ваше дело, — сказал Менжинский, кладя руку на пухлую папку. — Здесь все, что вас может волновать и трогать. Честно скажу, я тоже был расстроган, проследив вашу судьбу по бумагам. Здесь все — с самого начала… Еще со справки тверского предводителя дворянства при вашем поступлении в Правоведение. И до вырезки из «Биржевых ведомостей», где ядовито сказано, как вы кутили в Париже с кокоткой Ивонной Бурже… Мы знаем вас отныне, гражданин Мышецкий, так, как вы не знаете себя сами! Садитесь, пожалуйста, нам надобно серьезно переговорить…

Мышецкий сел, с испугом провалившись в глубину кожаного кресла, так что высоко вскинулись его худые коленки.

— Вы, — продолжал Менжинский, — не должны обижаться на нас за все те передряги, которые вам доставила советская власть. Идет страшная ломка — в стране, в людях. Даже в природе. Иной раз удар падает и напрасно. Вы же — человек удивительно путаный. Если я напомню вам некоторые факты вашей жизни, думаю — вам станет стыдно. Вы не смогли остаться до конца даже либералом! Однако мы не видим причин не доверять вам. Вы не станете нашим другом. Но не станете и нашим врагом. Советская власть учитывает, что ей предстоит жить и работать с такими людьми, как вы, тоже. И за воротник к подвигам мы вас не потянем…

— Не надо, — сказал Мышецкий. — Я не люблю, когда меня тянут.

Менжинский улыбнулся и заметил с явной укоризной:

— Но и вы, сударь, хороши тоже! То мы вас выуживаем в Туле, то вы попадаетесь в Ставрополе… Осядьте же, наконец, и займитесь полезным делом. И хочу дать вам один совет…

— Я вас слушаю, — вытянулся Мышецкий из глубины кресла.

— Не надо вам, Сергей Яковлевич, хаять советскую власть. Нам известно, что вы не раз выражали недовольство ею. Поймите: власть народа сейчас достаточно сильна, чтобы не бояться наговоров. Но вам (лично вам), — подчеркнул Менжинский, — эти выступления могут принести осложнения. Вы же неглупый человек! Думайте о власти Советов, что вам угодно — хорошо думайте, плохо думайте. Но не следует вам привлекать к себе внимание наших людей. У нас и без ваших анекдотов много работы! Давайте так об этом и договоримся…

Вы согласны?

— Отчего же, — ответил Мышецкий. — Я согласен. Но анекдоты бывают о вашей милости и презабавные!

— Да, — кивнул Менжинский без улыбки. — Эти анекдоты тем более забавны, что я почти каждый день встречаюсь с теми людьми, которые эти анекдоты и придумывают… — После чего спросил Мышецкого совсем о другом: — Скажите, вот у вас семья сейчас в буржуазной Латвии… Может, вы желаете подобру-поздорову выехать от нас за границу? Мы вас держать не станем — выпустим…

— Нет, нет, нет, — горячо заговорил Сергей Яковлевич. — Что угодно, только не изгоняйте. Пусть плохо, пусть так, но только чтобы здесь… Ведь я понимаю: туда — выпустите, обратно вы меня уже никогда не впустите. А я слишком русский человек…

— Изгонять вас, — ответил Менжинский, — мы вас тоже не собираемся. Живите в стране Советов, но только делайте что-либо. Трудитесь! Вы же умеете работать, мы это знаем… Знаем, как в 1904 году вы пропустили через Уренск наплыв партий переселенцев. Нам известно, как ретиво трудились вы на благо монархии при Государственной Канцелярии императора…