— Что делать, князь? Не подохнуть же нам с вами. Мой кузен уже служит этим бандитам. Ступайте и вы: свет поймет и не строго осудит… Отойдите теперь, мне неудобно разворачивать белье перед вами, князь… Прощайте!

Мышецкий задумался о путях жизни. Можно вернуться в Уренск, где его, наверное, еще не забыли, и затихнуть до времени. Или броситься, очертя голову, прямо в Баусский уезд Курляндии, где — понаслышке — проживала Алиса с сыном, там на ферме можно решить, что делать дальше… Но пути-дороги привели его в Москву, здесь он добился свидания с Георгием Васильевичем Чичериным, ставшим народным комиссаром по иностранным делам. «Все-таки, — думалось, — дворянин столбовой… заветы прошлого…» Чичерин вряд ли узнал князя со времени последней встречи в Париже и посоветовал обратиться в Наркомпрод — к товарищу Цюрупе:

— Поверьте, князь: вас примут, не высекут и не повесят…

В кармане у Мышецкого было всего 900 рублей: это как раз цена трамвайного билета, если только попадешь еще на трамвай!

— Вот садитесь и поезжайте, — отпустил его Чичерин…

Поехал. Два дня ничего не ел. Ни крошки. Князя шатало.

Тифозные вши ползали по воротнику… Народный комиссар продовольствия Цюрупа выслушал Мышецкого о том, что он был поэт, был губернатор, был церемониймейстер и помощник статс-секретаря.

— Благодарим, — ответил, — но нам это сейчас не нужно.

— Может… потом? — спросил Мышецкий, теряя надежду.

— Да и потом навряд ли… А где учились?

— В правоведении…

— Тоже не нужно. Не закон судит у нас, а — народ!

— Вот еще статистика… имею даже труды…

— О! — сразу загорелся Цюрупа. — А в какой области?

— Государственного хозяйства и областной экономики…

— Вот с этого и надо было начинать, гражданин Мышецкий! Бухгалтером сможете работать по продразверстке? Трудностей много, но надо заставить деревню накормить город, иначе… Вы же сами понимаете: иначе нас захлестнут с четырех сторон!

— Простите… кто нас захлестнет?

— Оккупанты, интервенты! Немцы, англичане, французы, тот же Колчак, тот же Дутов…

— Давайте договоримся так, — сказал Сергей Яковлевич, — я буду бухгалтером при Советской власти, вы же, господин Цюрупа, разбирайтесь сами, пожалуйста, и с Колчаком и с Дутовым, которых я не имел чести знать и в лучшие времена своей жизни…

Был выписан мандат. Дали пять ржавых селедок и две буханки хлеба; в мешке лежало 28 000 000 рублей, выданных на дорогу. Разложив паек на ступенях лестницы, Мышецкий первым делом наелся. Вытер пальцы о штаны. Ознакомился с мандатом. Полномочия его захватывали и Уренскую область, где он когда-то губернаторствовал. Но эти края пока были захвачены армией Колчака.

— Ладно, — сказал князь, — без працы не бенды кололацы…

И вскинул на плечи мешок с миллионами.

На вокзале, в гаме и толчее, сразу попал в объятия мужичка. Кургузый тулупчик, на голове меховой треушек. А глаза глядели на Мышецкого — такие добрые, такие печальные.

— Кирилла Михайлович? — удивился Мышецкий.

Да, это был старый дипломат — Кирилла Нарышкин, известный при дворах Европы лучше, чем в России; Сергей Яковлевич недоверчиво оглядывал его тулупчик.

— Что вы здесь? — спросил. — А где же ваша семья?

— Семья — в Париже. А я — вот здесь.

— Неужели вернулись?

— Именно так: вернулся.

— Все бегут из России, а вы…

— Да! А я, если угодно, прибегаю. Я не могу остаться вне России, поймите… И я вернулся, чтобы раствориться в ней. Кто теперь отыщет Кирилла Нарышкина? — Никто: я решил пропасть в глубине отечества, неизвестный и маленький, но зато — русский!

Сергей Яковлевич поцеловал его в обе щеки:

— Как это хорошо! Я тоже… никуда. Видите — вши? Это ужасно. Что происходит? Непонятно… Но я, Кирилла Михайлович, вас отлично разумел: только бы дали помереть здесь, на родине…

Всю ночь мерзли в одном вагоне. На рассвете Кирилла Нарышкин вскинул на плечо котомку, взялся за палку. В окне виднелась пустынная станция, зябко дрожал одинокий фонарь. И тропа, едва пробитая в снегу, уводила куда-то в глухую российскую даль — прямо в жуткую неизбежность глухомани…

Сергей Яковлевич, плача, долго смотрел, как, спотыкаясь и падая, уходил по этой тропе Нарышкин, и шел так во мгле рассвета, пока не растворился в ней навсегда… «Прощай, прощай!»

Продразверстка! — Изъятие у крестьян зерна в пользу революции, фактически ничем не платя за это зерно, ибо деньги обесценены.

Продотрядом командовал товарищ Копрецов, рабочий-металлист, человек жестокий и душевный единовременно. К бывшему князю он относился хорошо, ни разу не обидел подозрением, доверял. Между ним и бухгалтером установились ровные отношения, что помогало в работе… А работа — страшная, волчья, на слезах и крови. Вот придет отряд в село, начинают продармейцы втыкать в землю длинные щупы, разрывают подполы, копают сугробы — ищут зерно:

— Отдай, — говорят, — и не греши перед революцией…

Косо глядели мужики, выли бабы, когда уводили со двора последнюю коровенку. Сергей Яковлевич, замкнув свою душу на замок, подсчитывал, что взято. Выдавал расписки, но мужики швыряли обратно:

— Подотрись ты ими, сука очкастая!

Копрецов устраивал митинги, говорил о голоде среди рабочих, о всемирной революции, которая пламенем перекинется с России на Европу, и тогда везде будет так же хорошо, как в России. Он кричал, что Советская власть вынуждена ввести продразверстку, как явление временное, на которое нелегко было решиться… Но убедить было трудно: пустой хлев и амбар красноречивее всяких слов.

Сами же продармейцы сидели на голодном пайке. Копрецов был строг — ни себя, ни других не жалел. Раз в неделю даст хлеба маслом помазать, и на том спасибо. Но уже постукивали на задворках деревень кулацкие обрезы, уже летели камни в отряд продармейцев, уже приближался Колчак…

Однажды Копрецов отозвал Мышецкого в сторонку:

— Яковлич, — сказал, — ты бумаги прибереги. Коли нужда явится, уничтожь. Дела плохи… Сам вижу: сколько можно трясти мужика? Он и без того нищ. А мы его с двух титек сосем и третью ищем… — И, сказав так, сунул Мышецкому наган: — Возьми, бухгалтер. Всяко в нашей жизни бывает… А наших пытать стали. На березу — и костер под пятками! Так-то, мил человек… Прочувствуй!

Сергей Яковлевич оружие взял:

— Спасибо, — оценил подарок. — Не кажется ли вам, что мы неверно подходим с одной меркой и к кулаку и к середняку?

— Типы, — буркнул Копрецов, — середняка туда и сюда склонить можно. Он и бедняка сторонится и на кулака оглядку имеет. А наше дело — хлеб революции! Давай, бухгалтер, не будем спорить…

Не стали спорить. Вечером из-за увалов Урала навалилась душная темнота, заплавали в тенях сугробы. Копрецов двери открыл на улицу — ему из берданки полный заряд в живот врезали. Успел, падая, закинуть дверь на крючок. Закорчился на полу в сенцах…