— Очень важное, от генерала Дохтурова, — сказалБолховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед егои стал будить кого-то:

— Ваше благородие, ваше благородие — кульер.

— Что, что? от кого? — проговорил чей-то сонный голос.

— От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском,— сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звукуголоса предполагая, что это был не Коновницын.

Разбуженный человек зевал и тянулся.

— Будить-то мне его не хочется, — сказал он, ощупываячто-то. — Больнёшенек! Может, так, слухи.

— Вот донесение, — сказал Болховитинов, — велено сейчас жепередать дежурному генералу.

— Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь?— обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютантКоновницына. — Нашел, нашел, — прибавил он.

Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.

— Ах, мерзкие, — с отвращением сказал он.

При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина сосвечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.

Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелисьсерники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежалиобгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и,рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.

— Да кто доносит? — сказал Щербинин, взяв конверт.

— Известие верное, — сказал Болховитинов. — И пленные, иказаки, и лазутчики — все единогласно показывают одно и то же.

— Нечего делать, надо будить, — сказал Щербинин, вставая иподходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. — Петр Петрович! —проговорил он. Коновницын не шевелился. — В главный штаб! — проговорил он,улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, головав ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, слихорадочно-воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далекихот настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо егоприняло обычно-спокойное и твердое выражение.

— Ну, что такое? От кого? — неторопливо, но тотчас жеспросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал ипрочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и сталобуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.

— Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.

Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имелобольшую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он недумал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны онсмотрел не умом, не рассуждением, а чем-то другим. В душе его было глубокое,невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, итем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это своедело он делал, отдавая ему все свои силы.

Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только какбы из приличия внесенный в список так называемых героев 12-го года — Барклаев,Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров,пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и,так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегданаходился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с техпор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будитьсебя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за тои боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметныхшестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную частьмашины.

Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурилсячастью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей емув голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельныхлюдей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножахс Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И этопредчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.

Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новоеизвестие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, иКоновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти ксветлейшему.

Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днемчасто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели,большею частию не спал и думал.

Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую,большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазомприсматриваясь к темноте.

С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем иимевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в томотношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезныхнаступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненнопамятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.

«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуянаступательно. Терпение и время, вот мои воины-богатыри!» — думал Кутузов. Онзнал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будетзрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он,как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранитьвся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос.Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузовпочти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надобыло ждать.

«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите,увидите. Все маневры, все наступления! — думал он. — К чему? Все отличиться.Точно что-то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых недобьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеютдраться. Да не в том теперь дело.

И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется,что, когда они выдумали две-три случайности (он вспомнил об общем плане изПетербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»